пустынь во имя Троицы. Став монахом, он принял имя Сергий. Впоследствии

собравшаяся здесь монастырская братия избрала его своим игуменом. По

близлежащему городку, в "пределы"» которого входила Троице-Сергиева

обитель, и сам ее основатель получил прозвание Радонежского.

В отроческие годы Рублева Сергий, человек уже зрелого возраста, был

хорошо известен на Руси. Троицкого игумена знали и уважали в народе, от

простого люда до митрополита и великого московского князя. Но будущий

художник не мог тогда предположить, что это имя так много будет значить в

его судьбе и творчестве. Не ведал Рублев и того, что придется ему пожить в

Троицком монастыре, писать там иконы. И даже самому в памяти потомков

называться иногда «Андреем Радонежским иконописцем». «Радонежским» не по

происхождению, но по работе своей в обители Сергия.

А в тот самый 1374 год князь Владимир Андреевич, укрепляя и заселяя

пограничный Серпухов, решил устроить здесь монастырь. На крутой горе над

Окой, на месте, которое в Серпухове издавна называли Высоким, решено было

ставить стены, храмы и кельи. Летом торжественно закладывали монастырский

храм. Освятить место для не го князь пригласил Сергия Радонежского.

Согласие почитаемого в народе игумена и его отшествие в неближний по тем

временам путь было событием заметным и немаловажным. На нем подробно

останавливаются московские летописи: «Тогда же той благоверный князь

Владимир помысли в сердце своем церковь воздвигнути в отчине своей в

Серпохове на Высоком и обитель ту воздвигнути и монастырь устроити. И посла

со многою мольбою по преподобного игумена Сергия, иже есть в отчине его в

Радонежи, дабы пришед, благословил место оно». Сергий же «не презри моленья

его, ни мало ослушался, ни по- медли, но с многим тщанием иде...». Это

«многое тщание» Сергия говорит о том, какое большое значение придавалось

Серпухову, который вскоре станет одним из самых значительных городов-

крепостей Московской Руси. Знаменитый игумен по просьбе князя Владимира

поставил во главе серпуховского Зачатьевского монастыря своего ученика

Афанасия. То был человек редких и больших дарований — «искусный и

разумный», как особо подчеркивает летописец. С его приходом из радонежских

лесов «на Высокое» надолго установится связь двух монастырей. Здесь будет

некоторое время жить монах Никон — ученик Сергия и будущий духовный

наставник Андрея Рублева. Впоследствии в Серпухове и соседней Коломне

станут работать выдающиеся художники. Это совпадет с годами, когда

происходило становление Рублева как мастера. Без сомнения, художник бывал в

Серпухове. И с самим Владимиром Андреевичем, серпуховским и радонежским

князем, Рублев был знаком. Этот князь будет жить в Москве, в своем

кремлевском «дворе» как раз в то время, в 1405 году, когда чернец Андрей

начнет работу в придворной церкви его племянника — великого князя Василия.

Тогда, на пороге юности, не ведая о будущем, Рублев делал, быть может,

первые шаги в художестве или скорее всего лишь только помышлял об этом. А

судьба между тем уже готовила, очерчивала для него круг, по-древнерусски —

«коло», людей, мест, будущих работ — то "коло житейское" в которое ему

предстояло войти в свои времена и сроки.

На отроческие годы приходится и постепенное вхождение в особый мир —

мир книжного слова...

На русских житийных иконах довольно часто изображается отдание «в

научение», первое приведение к учителю. Приобщение к книжной грамоте

мыслилосъ в ряду важнейших событий в жизни человека. Иконописцы рисуют эту

сцену обычно так: на седалище прямо восседает пожилой монах-учитель, перед

которым в почтительных позах стоят пришедшие — присмиревший отрок, а за ним

родители. Взволнованная мать наклоняется над своим детищем, отец стоит

прямо, он более спокоен, сдержан... Всматриваясь в эти изображения ХIV

века, легко представить себе, как отдавали «в научение» отрока Руб- лева,

как стоял он, робея, в светлой до колен рубашке, в узких, облегающих

портах, коротко остриженный.

Картину обучения грамоте в ту эпоху можно восстановить и по нескольким

сохранившимся миниатюрам ХVI—ХVII веков, на которых изображен урок в древне-

русской школе. За столом несколько прилежно занимающихся учеников. Их

совсем немного, всего пять-шесть мальчиков разного возраста. Во главе стола

все тот же монах-учитель. Вот так, в небольшом обществе сотоварищей, в

неторопливой, почти домашней обстановке и Рублев складывал первые свои

слоги и учился сначала медленному, а потом все более беглому и осмысленному

чтению по Псалтыри. Так оно неотменно и происходило с той разницей, что

первым его учителем мог быть не обязательно монах, и даже скорее всего он

начал учиться грамоте у клирика близлежащей церкви, а то и просто у

мирского книжного человека.

Уровень грамотности в ХIV—ХV веках, особенно среди мужчин, был

достаточно высок. Простая обиходная переписка — послать при случае грамотку

ближнему или дальнему человеку — была распространена повсеместно и в разных

слоях общества. При отсутствии бумаги использовали бересту — материал

мягкий, удобный для начертания букв твердым писалом, а главное, всем

доступный. В наши дни следы обыденной этой письменности более всего

сохранились в Новгороде. Болотистая почва там надежно хранит, не дает

сгнить выброшенным много веков тому назад берестяным письмам, которые

сейчас тщательно ищут археологи. Но незамысловатой этой почтой

пользовались, как теперь достоверно под твердили находки, и в других

городах — Старой Руссе, Пскове, Опочке. Появились сведения о подобных

грамотах в Твери. Скорее всего и на Московской Руси простые люди

пересылались берестяными грамотками. При нужде, правда, в случаях особых,

исключительных, здесь использовали лесной этот «пергамент» и на более

серьезные нужды. Древнее предание в Троице-Сергиевом монастыре сохранило

память, как в первые годы существования обители при крайней скудости и

бедности монахи писали на бересте книги и служили по ним.

Но подлинными сокровищницами книжного слова — этой памяти истории,

хранилищами опыта и мудрости столетий становились, по распространенному

названию тех времен, «книжницы». Зачастую это были одновременно и

библиотеки и мастерские по переписке и художественному украшению рукописей.

Книжницы имелись при княжеских и епископских дворах, в монастырях.

Хранились тут писанные на пергаменте и бумаге, про- стые и дивно

изукрашенные, не только славянские, но в греческие книги. В ХIV столетии

славен был по всей Северо-Восточной Руси «Григорьевский затвор» в Ростове,

где ученые монахи занимались переводами с греческого. Жаждущих настоящего,

углубленного книжного знания в такие вот места и вела жизненная дорога.

Книга, вещь немалоценная, в личной собственности простого человека тех

времен была редкостью. Но определенное их число имелось при каждой церкви.

Это были не только служебные, но и "четьи", предназначавшиеся для чтения

рукописи, доступные причту, грамотным прихожанам. Однако основной способ,

каким книжное слово становилось достоянием большинства, — устное его

провозглашение в церковном пении и чтении. Именно это чтение стало первыми

"вратами учености" для юного Рублева. Постепенно восприятие знакомого с

детства из года в год раскрывалось, дополнялось личным общением с книгой.

Отношение средневекового человека к книжному слову во многом было

иным, чем в позднейшие времена. На много столетий русский народ сохранил

доверие и особое уважение к книге, книжному слову. Корни такого отношения

уходят в средневековье, ко времени первых веков существования славянской

письменности. Мир книги для того времени — мир абсолютной этической

ценности. Книга учительна, она указывает дорогу, наставляет на жизненное

"делание". Важно не только узнать, но и поступить по истине. Учение и

жизненный путь неотделимы — вот тогдашний идеал познания: "Блаженны

слышавшие и сотворившие". Следование книжному учению спасает, вводит в

вечность.

Книга воспитывала сознание, вводила в традицию, в жизнь "прежних

родов" для будущего художника, который все более и более присматривался,

приникал к творениям изобразительного мастерства, открывалось единство

слова и изображения. На иконах и фресках, в шитье и литье, в резьбе и

чеканке он видел то же самое, о чем повествуется в книгах. С изображений

смотрели на него люди с книгами и свитками в руках. На их раскрытых

страницах начертаны слова. Они тоже рассказывали, тоже учили, эти

изображения. В творениях живописи оживали, загораясь и зацветая в движениях

и красках, недавно слышанные и пережитые повествования, возникали лица и

деяния людей, знакомых уже из чтения. Не ведая книг, и не понять, что за

события свершаются, что за люди внимательно и строго смотрят на тебя. Когда

и чем они жили, почему столетиями хранится их память в поколениях людских?

Можно утверждать определенно: тяга к искусству отрока Рублева не могла

происходить в отрыве от книжных влечений. Одна из главных особенностей

культуры той эпохи — взаимопроникновение, гармония между словом и

изображением и, следовательно, «постоянная внутренняя связь интересов

художественных и литературных» (Ф. И. Буслаев).

С юных лет и для Рублева время распределялось по кругу, годовому

«колу» праздников. Посвященные событиям или отдельным лицам, повторяющиеся

ежегодно в определенный срок, они воспринимались как знак преодоления

времени, знамение того, что время "прозрачно" перед вечным, неизменным. В

личном и общественном быту древней Руси праздники занимали исключительное

место. В культурном смысле праздник был средоточием различных видов

искусств. В едином, слитом торжестве здесь звучало чтение и пение,

происходило символически значимое действо в осмысленном архитектурой

пространстве, наполненном разнообразными творениями изобразительного

художества. Но в празднике было и нечто более значительное — осмысление

длящейся жизни во времени и в отношении к вечности.

С юных лет видел Рублев одни и те же изображения. Ежегодно наступало

время особенно внимательно, проникновенно отнестись к каждому из них. В

будущем и ему самому придется создавать те же образы, вкладывать в исконные

темы опыт своего осмысления их и переживания. Календарь-святцы пронизывал

собой весь народный быт, определял время труда и отдыха, радости и

покаяния, указывал сроки потребления или запрещения той или иной пищи. По

нему копил свои приметы, устанавливал сроки работ народный

сельскохозяйственный календарь. Соотносясь с праздниками, сеяли и собирали

урожай, метили время охотничьих промыслов и рыбных ловель, бортничали,

собирали лесные дары. Неотменное, как чередование времен года, «коло»

праздников давало сознание устойчивости бытия, порядок которого может

измениться лишь «в конце времен», в вечности.

Разумное это «коло» противопоставлено было изменчивому колесу судьбы с

неожиданными, трагическими его поворотами, играми случая, о котором были

сказаны пронзительно-горькие слова в одной переведенной с греческого

рукописи: «Таковы ти суть твои игры — игрече, коло житейское...»

При осмыслении этих наиболее темных для биографа Рублева лет встают

перед нашим сознанием такие об разы:

Тихий и скромный отрок за книгой...

С обнаженной головой, в светлой холщовой одежде, стоит он перед ликами

икон, всматривается в них...

То беспокойные, то затишные, идут над Русью годы,

Настала пора для юного Рублева начать обучение основам иконописного

искусства. С определенной долей вероятности можно выделить тот отрезок

времени, на который пришлось столь значительное в его жизни событие. Для

этого, основываясь на документах и сведениях, которые дошли до нас от

разных периодов русского средневековья, следует представить, как поставлено

было в те времена дело обучения художеству, каковы были взгляды той эпохи

на искусство.

В современном нам искусствоведении общепринятой стала мысль, что

сложение Рублева как самостоятельного, со своим стилем и художественным

лицом мастера относится к 1390-м годам. Это согласуется и с приблизительной

датой его рождения — около 1360 года. Тридцатилетие на Руси в ту эпоху

считалось порой зрелости, полноты человеческой личности. Оно имело значение

и для общественной оценки человека, давало, например, право для получения

священнического сана. Можно пред положить, что с наступлением тридцатилетия

и в среде иконописцев талантливому, с вызревшим мастерством художнику

полагалось давать дорогу к самостоятельному творчеству. Но к этому возрасту

он должен был пройти все стадии обучения и затем какое-то время поработать,

чтобы обрести собственный голос.

Взаимоотношения учителей и учеников во все времена были одной из

важнейших сторон жизни и развития искусства. Взгляд древней Руси на эти

отношения способен прояснить один подлинный документ. Правда, он относится

к более позднему времени, к середине ХVI века. Но в нем впервые определен в

слове многовековой педагогический опыт художественных дружин. Это текст

одной из глав так называемого «Стоглава» — сборника постановлений русского

церковного собора 1551 года. В нем есть мёсто, посвященное отношению

художника к своему ученику. Как и всякий человек, учитель мог допустить

ошибку, «некое прегрешение», которое при условии раскаяния ему, как и

всякому, прощалось и от пускалось. Но не подлежащим прощению «смертным

грехом», ведущим к гибели и муке в вечности, считалось, если учитель

сознательно утаит от ученика что-либо из своих знаний и умений или скроет

его талант, станет из зависти приуменьшать и унижать его. Перенесение

отношений в дружине в область этическую объясняется средневековым

пониманием художественного творчества как особого служения. Художник —

"творец святыни" имел определенные этические обязательства перед своей

профессией. Иконником не мог быть согласно тому же «Стоглаву» убийца,

сквернослов, заносчивый, драчливый, грубый или нечестный человек.

Разумеется, это идеальный образ. Вероятно, могли быть те или иные

отступления от идеала, но сам идеал был неотменим и оказывал тем самым

созидающее нравственное действие на общую атмосферу и характер отношений

художников друг к другу и других людей к ним. «Святое ремесло» определяло и

место художника в обществе. Ему оказывали почет не меньший, чем носителям

священного сана.

Все эти сведения объясняют жизнь среды, куда в юные годы попал Рублев.

Принятый в содружество художников, он возрастал в ней, и можно не

сомневаться в том, что среда эта не погубила и не унизила его талант, но,

напротив, положила основание его искусству. От дружины многое зависело в

развитии и направлении его мировоззрения и личных качеств.

В 1340-х годах в Кремле одновременно работали три группы художников.

Помимо греческих мастеров митрополита Феогноста — «феогностовых греков»,

летописец упоминает две русские дружины. Первая из них, великокняжеская,

возглавлялась четырьмя мастерами — Захарией, Иосифом, Дионисием и Николаем,

во второй работали Семен и Иван, а «мастером старейшина Гойтан». После 1346

до 1379 года в летописи исчезают какие- либо упоминания не только об этих

мастерах, но вообще об украшении церквей в московских пределах. Создается

впечатление, что в эти напряженные годы перед Куликовской битвой было не до

искусства. Строились крепостные сооружения, собирались силы и средства на

иные нужды. Но при внимательном изучении письменности тех лет становится

ясно — художественная жизнь в Москве не оскудевала. У упомянутых русских

художников были две дружины, в которых трудились мастера разных поколений,

подрастали ученики, составлялись новые творческие содружества.

Работ, больших и малых, на Москве и в ее окрестностях им хватало. В

1362 году кому-то пришлось украшать каменную церковь Владычного монастыря в

Серпухове, а три года спустя собор кремлевского Чудова. В записи о

построении белокаменной этой церкви летописец ни словом не обмолвился о ее

украшении. Но позже, повествуя под 1378 годом о смерти митрополита Алексея,

в числе иных его трудов и заслуг «перед всею землею Русскою» летопись

вспоминает, как он "постави на Москве и церковь камену во имя святого

архангела Михаила, честнаго его чуда дюже украси иконами и книгами и сосуды

священными и просто рещи, всякими церковными узорочьи». Из этой краткой

записи видно, сколько художников разного рукомесла здесь трудилось —

зодчие, иконники, писцы и, возможно, миниатюристы, золотых дел мастера —

литейщики, чеканщики. И за молчанием летописей о художественных работах

можно увидеть, что они не прекращались. Летописцы упоминали, за редким

исключением, лишь о каменных храмах. Но Москва с немалым числом церквей в

городе, на посадах и монастырях была деревянной. За эти тридцать с

небольшим лет она многократно горела. В 1354 году здесь «погоре кремник

весь, церквей сгоре тринадцать». В 1365 году «погоре посад весь и Кремль и

Заречье». В 1368-м, в литовское нашествие, Ольгерд на московской земле

«монастыри и церкви попали». При обилии леса и быстром способе

строительства сгоревшее очень быстро, в тот же год, восстанавливалось. Но

вместе с церквами часто сгорали утварь, иконы. И эти потери надо было

восполнять не только в самой Москве — соборы небольших подмосковных городов

и монастырей, наконец, храмы многочисленных сел — все это украшалось,

поновлялось, при потерях воссоздавалось вновь.

В одну из таких дружин, большую столичную или более скромную, малую, и

пришел «искать научения" юный Рублев.

Московские художники тех лет, и это надо особенно подчеркнуть, были в

основном иконниками. Мастерство стенного письма ни процветать, ни получить

здесь большого развития не могло. После подъема сороковых годов, когда при

росписях московских храмов москвичи утверждались советами многоопытных во

фресковом искусстве греков, здесь был построен только один каменный храм —

в Чудове монастыре.

Московскому искусству, которое развивалось в единстве с традиционной

деревянной архитектурой Залесской Руси, явно не хватало опытных мастеров —

стенописцев. Но до поры до времени Москва обходилась «своими мастеры».

Дружина была для Рублёва школой не только мастерства, она стала

средой, в которой созидалось его мировоззрение, происходило приобщение к

Страницы: 1, 2, 3, 4