видели, я не особенно и скрывался-то. Солдаты даже красные! если узнавали

меня, отдавали мне честь!.. При чем тут женское платье?!

"Конечно, я сделаю все возможное," ( сказал я, не очень веря, что

смогу перешибить устоявшийся взгляд на этот эпизод в жизни премьера

Временного правительства, (но, насколько я знаю, об этом впервые было

написано не у нас, а в мемуарах младшего брата начальника юнкерской школы,

которая обороняла Зимний дворец...

Керенский принялся энергично крутить головой, словно пытаясь сбросить

с нее какие-то до смерти надоевшие ему путы.

(Так они же здесь меня все ненавидят! ( почти вскричал он.

( Вы и представить себе не можете, сколько грязи они льют на меня до

сих пор! Элен даже завела специальную папку ненависти, складывает туда всю

эту чушь про меня. Называют меня предателем. Мол, вступил в заговор с

генералом Корниловым, а потом предал его. Глупость какая! Зачем мне было

вступать в заговор с Корниловым, если мне принадлежала вся власть в России?

Зачем мне заговорщически обсуждать с ним, как ему получить деньги от

банкиров, если я сам мог дать ему столько денег, сколько ему и не снилось?!

Вздохнул горько:

--Сами Россию проворовали, пропили, проиграли в карты,

прораспутничали, испохабили монаршую власть, а теперь обвиняют во всем

меня. Чуть ли не я заставил царя подписать отречение! Распускали грязные

сплетни, будто я спал на кровати императрицы Александры Федоровны. В

эмигрантских газетенках называли меня не Александром Федоровичем, а в

женском роде Александрой Федоровной... И вы у себя там, в Москве тоже...

Постыдились бы...

Он закурил сигарету, но не успокоился:

--Вы читали дневники Николая Второго? Вы помните, что он записал в

день отречения? (

--Вокруг меня лишь предательство, трусость и подлость... Понимаете?

--В о к р у г него! Это ведь о ближайшем окружении! О его ближайших

помощниках, самых доверенных людях, о членах императорской фамилии,

наконец! При чем же тут Временное правительство? При чем тут Керенский?!

А.Ф. почти без всякого напряжения совершил чудесное превращение из

раздраженного, сердитого старца в гостеприимного, радушного хозяина. Жена

решила содействовать дальнейшей разрядке напряженности, для чего открыла

небольшую коробку с надписью Мосторг. Вытащила из нее завернутый в мятую

бумагу металлический, высотой с ладонь симпатичный пузатый тульский

самоварчик и протянула его нашему хозяину с пояснением: точная уменьшенная

копия яснополянского самовара, которым пользовался Лев

Толстой. Керенский заулыбался, взял самоварчик в руки, повертел,

пощупал, даже покрутил краник и поставил изделие на журнальный столик.

После чего игриво сказал:

--Когда я был студентом, мы пели песенку... Сейчас вспомню, как

там... Он пошевелил пальцами. Та-ра-рам-пам... а, вот! И пропел дребезжащим

голосом: Лев Толстой, человек простой, выдал Полину за... хе-хе... такую

скотину... Посмотрел на нас хитровато и пояснил: Вместо слова "такую" в

песенке была фамилия, но я ее не помню... А с этой самой Полиной у меня,

между прочим...

И вдруг замолчал. Прикрыл глаза и снова откинулся на спинку дивана,

то ли предался приятным воспоминаниям, то ли просто заснул. Впрочем, через

минуту он снова был в строю. И оживленный разговор продолжился.

А.Ф. окончательно утвердился в добром расположении духа, шутил и даже

спел еще две песенки обе из репертуара Вертинского: В бананово-лимонном

Сингапуре... и Лиловый негр вам подает манто... Обнаружив при этом отличный

слух, незаурядную артистичность и почти винокуровскую способность к

имитации.

Галя, конечно, не преминула сделать ему комплимент за прекрасное

исполнение. Он скромно улыбнулся:

--Вообще-то я собирался стать актером. Меня прочили в священники, в

богословы. А я мечтал быть актером императорских театров. И, поверьте, был

бы великолепным трагиком. У меня был роскошный голос... Да... А стал

политиком. Жизнь причудлива. Она, видите ли, распорядилась иначе. Но

оратором я был хорошим. Равных мне, пожалуй, не было. А тут тоже есть от

театрального искусства... Помню какой-то благотворительный вечер в пользу

раненых солдат. Смотрю, пришли равнодушные люди, бросают какие-то

презренные копейки. Для раненых солдат! Которые их защищают! Моя речь не

была предусмотрена, я к ней не готовился. Я вообще оказался там случайно.

Но я решил выступить. Я говорил минут пятнадцать, не больше. Когда я

закончил, одна дама подошла ко мне, сорвала с груди жемчужное ожерелье и

бросила к моим ногам. Что тут началось! Драгоценные броши! Кольца!

Ожерелья!...

(Смешно, конечно, говорить сейчас такое, но, если бы тогда

существовало телевидение, со мной была бы вся страна, я не проиграл бы

никому! Как оратору мне не было равных в России....

Смотрел незрячими глазами куда-то вдаль. Уж не знаю, что маячило

перед его взором. И говорил, говорил. То вдруг смеялся почти звонко, а то

говорил полушепотом, будто самому себе... Отключался, откидываясь к спинке

дивана, восстанавливался, а через минуту снова продолжал разговор. И все

это, не теряя достоинства.

Разговор, к моей радости, вовсе не походил на классическое газетное

интервью вопрос-ответ. Просто текла неторопливая беседа, которую А.Ф.

прихотливо и непредсказуемо поворачивал то в одну, то в другую сторону. Я

лишь изредка вставлял вопросы, предпочитая слушать то, о чем ему самому

интересно было и хотелось рассказать. Газетная публикация, конечно, не дает

возможности описать все перипетии и интонации нашей первой встречи. Здесь

же приведу лишь некоторые отрывки, не обязательно касающиеся самых

значительных тем. Иногда второстепенная деталь, шутка, взгляд гораздо

больше могут сказать о характере и сути человека, чем рассуждения о самом

главном.

Коснулись дел писательских. Он показал хорошую осведомленность и в

этой области нашей жизни.

(А Новый мир опять зажимают! Опять зажимают ваш Новый мир! (

проворчал с укоризной и досадой. Хороший ведь журнал! А Твардовский

замечательный поэт!..

И опять меня вдруг охватило чувство нереальности, невзаправдашности

происходящего. Керенский! Александр Федорович! Человек из Бог знает

какого далекого мира делится со мной своими мыслями о сегодняшнем журнале

Новый мир.

Я спросил о его собственных книгах: почему ни одной на русском языке?

Он махнул рукой и ответил с ноткой обиды:

--А какой мне смысл писать и издавать книги на русском? Они все равно

не попадут в Россию, к русскому читателю. А писать для эмиграции не имеет

смысла. Читать будут только для того, чтобы исчеркать нецензурной бранью.

Скоро моя последняя книга "Россия и крутой поворот истории "выйдет в

Японии. На японском. Японцы обо мне больше знают, чем в России или здесь, в

Америке...

(Через несколько лет после этой встречи в одной из нью-йоркских газет

мне попадется статья, автор которой будет утверждать, что бывший премьер

Временного правительства России Александр Керенский был расстрелян в

Москве в 1947 году...)

В какой-то момент я подошел к окну и, глядя на улицу, сказал: У вас

тут в Нью-Йорке... И не успел закончить фразы. А.Ф. сердито оборвал меня:

--Это не у м е н я в Нью-Йорке! Это у н и х в Нью-Йорке! Я

гражданства здешнего не брал, хотя предлагали много раз. И ни у кого не

брал, хотя тоже предлагали. Остаюсь гражданином России!.. И чуть тише, с

грустью: Той России...

И сразу же:

--Сейчас Косыгин много делает, чтобы народу лучше жилось. Он

возвращается назад. Нет, конечно, я не хочу сказать, что он не коммунист.

Коммунист! Но умный человек, профессионал и мыслит здраво. Вообще здешние

надежды на то, что в России возможен капитализм европейского или

американского типа, чепуха. Никогда Россия не пойдет в тот капитализм,

который существует здесь. Самым большим завоеванием русского народа было

знаете что? А то, что Временное правительство отменило капиталистическое

землепользование. Мы национализировали землю. То, что потом делали

большевики, это уже второстепенное. А Временное правительство сделало

главный шаг, национализировало землю, когда в Европе об этом еще и не

мечтали. Вот почему Россия никогда не вернется к европейскому

капитализму!.. Я им всем тут постоянно твержу об этом... О российских

монархистах в Америке. В США никогда не было своей аристократии, поэтому

они льнут ко всяким монаршим отпрыскам, князьям, графам настоящим и

самозваным. Здесь неподалеку, в двух кварталах отсюда, есть Анастасьевская

церковь. Так там недавно поставили специальную загородку с надписью: Только

для членов российской императорской фамилии. Американцы ходят туда глазеть.

Хотя известно, что по прямой линии никаких у нее отпрысков нет. Остались

только Владимировичи и еще кто-то... Ну и, конечно, полно всяких

шарлатанов. Конечно, все эти Анастасии сплошная чепуха! Тут вдруг недавно

нашлись сразу два сына государя-императора Николая Второго. Один в Аризоне,

другой, кажется, на Лонг-Айленде. Тот, который на Лонг-Айленде, даже

мемуары уже выпустил, вспомнил вдруг свое детство в Петербурге!

И снова заливается своим тенорком, опустив углы рта, чуть вытянув шею

и приподняв подбородок.

О демократии.

--Тут многие пытаются представить дело так, будто русский мужик и не

хочет демократии. Он, мол, и слова-то такого не знает, всегда жил под

кнутом. Поэтому, значит, демократия в России невозможна. А я всегда

утверждаю, что в России было много демократических элементов жизни. И

уверен, что Россия, в конце концов, когда-нибудь придет к настоящей

демократии.

О Февральской революции.

-- Вы единственный советский, да и не только советский, кто напомнил

мне нынче о годовщине Февральской революции... Я даже не сразу сообразил...

О ней все забыли. Сталин считал ее только вступлением к Октябрю (произносит

эту фразу с нешуточной ревностью!). Разве здесь когда-нибудь будет

праздноваться ее пятидесятилетие?! У Черчилля, который очень много плохого

сделал России в 1918 и 1919 годах, есть книга под названием Неизвестная

война. Так вот я называю Февральскую революцию неизвестной революцией ...

Да посудите сами: когда вспоминают прошлое России, часто говорят до

революции или после революции. Но всегда имеют в виду Октябрь, а не

Февраль... Выскребли память... Насильно.

Воодушевляясь:

--Но моя революция была настоящей революцией! Всякие мерзавцы

говорили, да и сейчас говорят: вот, мол, Керенский чай для большевиков

заварил. Ерунда! Это была настоящая народная революция! Кто

национализировал землю? Я! Большевики только пользовались этим! А женщины!

Кто освободил женщин? Февраль! Только Февраль! Помню, к нам приезжали

суфражистки из Англии бороться за свободу российских женщин. А у нас нате

вам! Уже все готово! Женщины свободны!

Не исключаю, что в начале разговора А.Ф. предполагал (или надеялся?),

что я пришел к нему с поручением пригласить его в Советский Союз к 50-летию

Октября.

Случайно я оговорился и произнес его фамилию с ударением на втором

слоге, как произносят многие. Он заметил вежливо: Вообще-то фамилия моя К-Е-

ренский. У нас и река была такая К-Е-ренка и город К-Е-ренск в Пензенской

губернии. Правда, теперь этот город п о ч е м у - т о... хе-хе... понизили

рангом, именуют селом...

(Какой красивый у вас дом! ( сказала моя жена.

(Мой?! (воскликнул Керенский. Да что вы! Это дом моих

хороших друзей. Его владелица, прекрасная дама, просто любезно разрешает

мне жить здесь.

И добавил без всякой грусти или сожаления:

--У меня нет дома... У меня вообще ничего нет... Если бы у меня был

такой дом, если бы я был богатым человеком!.. Подумал и заключил вполне

весело: У меня обязательно была бы организация и газета против большевиков!

(Удивительный перстень у вас, таинственный! продолжала жена делать

комплименты. Видимо, старинный?

Керенский поднес к незрячим глазам руку с перстнем, потер его

другой рукой, покрутил на пальце: Ему две тысячи лет. Вокруг него много

легенд. Рассказывают, что все, кто им владел, кончали жизнь самоубийством.

Он достался мне от одного французского пэра. Мне понравился перстень на его

руке, он и подарил. А ему подарил его какой-то восточный набоб. Он называл

имя, но я забыл его. Тот набоб и рассказал французу о легенде. А пэр мне.

Причем француз уверял меня, что набоб кончил жизнь самоубийством.

(А пэр? (спросила жена с испугом.

(Пэр умер.

(Самоубийство?! ( выдохнула жена.

(Ходили слухи, даже в газетах об этом писали, но доказательств я не

видел...

(Как же Вы?! ( в ужасе произнесла жена.

А.Ф. засмеялся, он был доволен произведенным эффектом: Я не верю в

приметы. Могли, конечно, быть какие-то совпадения. Но я не верю, я упрямый.

И вот вам доказательство, что я прав! Этот перстень у меня уже много лет, а

я все живу, живу... И не собираюсь кончать жизнь самоубийством... Да и

поздно. Такие решения надо принимать гораздо раньше... Тем более что и

причин, и поводов было предостаточно... А когда тебе восемьдесят пять...

Теперь стреляйся, хе-хе... не стреляйся никто и внимания не обратит... А

Элен верит... И меня ругает за то, что я ношу его, не выкидываю...

Обязательно вас познакомлю. Вы понравитесь друг другу...

Он говорил негромко, будто себе, словно нас и не было рядом:

Удивительно... никого уже нет вокруг. Ни Краснова - его казнили в сорок

седьмом вместе с генералом Власовым... Ни этого матросика Дыбенко, которому

Краснов собирался продать меня в Гатчине... Ни Корнилова... Ни Черчилля, ни

Ленина, ни Сталина... Я много болел ребенком. Почти пять лет пролежал

прикованным к постели. А вот все живу, живу... А Ульянов был крепышом и нет

его... Я один остался на всем белом свете... Один... Иногда думаю: что это,

миссия? Или наказание? Наказание долголетием?.. Нет, миссия... Я

единственный, кто знает всю правду и может сказать ее... Вот я ее и говорю,

говорю... Постоянно...

Он явно устал, и мы стали собираться домой. А он вполне искренне, я

уверен, принялся уговаривать нас посидеть еще немного. Но мы и так пробыли

у него без малого три часа. Договорились встретиться еще раз.

Вместе с нами он спустился на лифте на первый этаж, провожал.

Принялся рассказывать историю: Вы знаете, я всегда элегантно одевался, не

люблю нашу российскую неряшливость. И за это меня не любили эти, ну как их,

женщины, которых называли зеленый чулок. Они считали, что элегантность это

пережиток, а я стремился к аккуратности и...

(Наверное, синий... робко вставила слово жена.

(Что синий? ( не понял Керенский.

(Их звали, этих женщин... синий чулок.

И вдруг А.Ф. увял: Да, синий... верно... Столько лет прошло... Цвет

забыл...

Вторая встреча с Александром Федоровичем Керенским состоялась

через несколько недель после первой, в том же доме на 91-й улице

Манхэттена. Но она не была похожа на первую. А.Ф. куда-то торопился,

точнее, его торопили две весьма строгие пожилые дамы, бывшие с ним. А.Ф.

объяснил, извиняясь, что на него неожиданно свалилась встреча, очень для

него важная, которую он ждал давно и отменить никак не может. Во время

нашего разговора в комнату зашла еще одна дама лет сорока, темноволосая, с

милым русским лицом и большими темными глазами. А.Ф. познакомил нас. Это

была та самая Элен, которую он называл мой генеральный секретарь. Она

побыла с нами всего несколько минут, сказала несколько приветливых слов

низким грудным голосом по-русски и, извинившись, ушла. "Ну, ничего"(,

сказал Керенский, огорченный. Еще увидитесь... Элен расскажет вам обо мне

больше, чем я сам могу рассказать...

Я не знал тогда, что пророчество А.Ф. сбудется, что мы действительно

встретимся с Элен и она расскажет мне о Керенском то, что никто, кроме

нее, не мог бы рассказать. Но случится это при стечении удивительных

обстоятельств только через пятнадцать лет, когда А.Ф. уже не будет в

живых...

В 1982 году мне позвонили в Москву из нью-йоркского Театра четвертой

стены и сказали, что собираются ставить мою пьесу "Интервью в Буэнос-

Айресе", что ее переводит на английский язык превосходная переводчица, у

которой есть ко мне несколько вопросов... Догадайтесь, чей голос я услышал

после этого в телефонной трубке!

(Здравствуйте! Я та самая Элен, Елена Петровна. Помните...

Скоро, во время одной из командировок в Нью-Йорк, мы с женой

познакомились с Элен ближе, подружились и навсегда сохранили о ней самые

добрые воспоминания. Нередко она приходила к нам в корпункт, который

одновременно служил нам домом. Чаще всего, конечно, шел разговор об

Александре Федоровиче Керенском. Смеялась: Я выполняю его завещание. Он

все уговаривал меня написать книгу о нем. Говорил, что только я могу. Но у

меня нет таланта.

Она не только разрешила мне записывать ее короткие новеллы-

воспоминания она дарила их нам в р а з б р о с, будто разбрасывала лепестки

большого цветка, не заботясь о единстве сюжета, но настаивала, чтобы я

делал это как можно подробнее.

Сегодня я впервые воспроизвожу некоторые из ее лепестков для печати.

Страницы: 1, 2, 3