где римский. Правда, три заключительные книги произведения отличаются от
прочих и своим прозаизмом и своим римским характером.
Стилистическая пестрота сказывается также и в смешении мифологии с
реализмом и даже с натурализмом. «Метаморфозы» пестрят бесконечно
разнообразными психологическими типами, положениями и переживаниями. Здесь
и легкомысленные и морально высокие люди; пылкие и страстные натуры
чередуются с холодными и бесстрастными, благочестивые люди – с
безбожниками, богатыри – с людьми немощными. Здесь цари и герои, пастухи и
ремесленники, самоотверженные воины и политики, основатели городов,
пророки, художники, философы, аллегорические страшилища; любовь, ревность,
зависть, дерзание, подвиг и ничтожество, зверство и невинность, жадность,
самопожертвование, эстетический восторг, трагедия, фарс и безумие.
Действие разыгрывается здесь и на широкой земле с ее полями, лесами и
горами, и на высоком, светлом Олимпе, на море и в темном подземном мире. И
все это белое, черное, розовое, красное, зеленое, голубое, шафранное.
Пестрота эллинистически-римского художественного стиля достигаем в
«Метаморфозах» своей кульминации.
Одновременно с «Метаморфозами» Овидий писал еще и «Фасты». Это –
месяцеслов с разными легендами и мифами, связанными с теми или другими
числами каждого месяца. До нас дошли только первые шесть месяцев. Не говоря
уже о том, что само это произведение посвящено императору Августу, оно
пронизано еще большим раболепством, чем «Метаморфозы». По обширности,
обстоятельности и поэтичности изложения «Фасты» Овидия являются
непревзойденным произведением из подобного рода литературы.
3.2 Ссылка
Осенью 8 г. н. э. Овидий гостил у своего друга Котты (сына своего
покровителя Валерия Мессалы, скончавшегося незадолго перед тем) на острове
Эльба. Там застал его гонец с приказанием явиться к ответу в Рим. По-
видимому, он был вызван лично к Августу.
Отрицательное влияние Овидия на римское общество в этом смысле было
настолько велико, что Август сам, от собственного имени издал эдикт,
приговаривавший его ссылке из Рима в крайнюю северо-восточную местность
империи, а именно в город Томы (теперешняя Констанца в Румынии) – близ
Дуная, на Черном море. Это была еще не самая строгая форма наказания:
римский закон различал «изгнание», когда человек лишался гражданских прав и
имущества и должен был жить где угодно вне Рима и Италии, и «ссылку», когда
права и имущество сохранялись, но место поселения назначалось точное и
определенное. Отправляться туда приказано было немедленно.
Однако настоящей причиной ссылки Овидия была необходимость отвлечь
общественное внимание от скандала в императорском семействе. Для этого
представлялась одна удобная возможность: сделать вид, что дело идет не о
конкретном случае, а о всеобщем нравственном упадке, наперекор заботам
Августа все более открыто губящем римское общество. Воплощением этой пагубы
безопаснее всего было изобразить известного писателя, сделав его козлом
отпущения, чтобы этой примерной расправою с ним отвлечь внимание от
происшествия в императорском доме. Таким писателем и оказался Овидий.
Пунктов обвинения было два: carmen et error, «стихи» и «проступок».
«Стихи»- это «Наука любви», а «преступлением» они были потому, что
подрывали устои семьи и учили читателей безнравственности. Проскальзывает
слово «impudens» – именно «неосторожный».
Суровое и непонятное наказание обрушилось на Овидия врасплох. В
письмах из ссылки к жене, друзьям и к самому Августу он часто просит о
помиловании, унижаясь иной раз до полной потери собственного достоинства.
Однако и Август и его преемник Тиберий оставались глухими к его просьбам; и
Овидий, пробыв в ссылке около десяти лет, умер в 18 г. вдали от Рима и его
блестящей культуры.
Для счастливого поэта, баловня столичного общества, ссылка «на край
земли» была катастрофой. Овидий считал себя погибшим. Он пытался покончить
с собой – его с трудом удержали друзья. Книги его были изъяты из библиотек,
приятели отшатнулись, денежные дела запутались, рабы были неверны, свой
отъезд из Рима ин изображает в самых трагических красках. Был декабрь 8 г.
н. э., зимнее плавание по Средиземному морю было опасно, корабль чуть не
погиб в буре; Овидий переждал зиму в Греции, на новом корабле достиг
Фракии, по суше добрался до Черноморского побережья и весной 9 г. достиг
места своей ссылки.
И даже в ссылке он продолжал писать стихи. Писать стихи побуждали его
очевидные причины, которые он называет сам: во-первых, это возможность
забыться над привычным трудом; во-вторых, желание общения с оставшимися в
Риме друзьями; в-третьих, надежда умолить Августа о смягчении своей участи
(мотив, присутствующий почти в каждом стихотворении). Но были и боле
глубокие причины, которых Овидий не называет именно потому, что они для
него настолько органичны, что он их не чувствует. Это его отношение к миру
и его отношение к слову.
Отношение античного поэта к миру всегда было упорядочивающим,
размеряющим, проясняющим. Это было не потому, что античный человек не
чувствовал романтического хаоса стихий вокруг себя и хаоса страстей внутри
себя. Напротив, они были гораздо ближе к нему и поэтому не пленяли его, а
пугали: между ним и ними еще не было многих оград, воздвигнутых позднейшей
цивилизацией, и поэтому искусство должно было не столько заигрывать с
хаосом, сколько усмирять его. Овидий был выхвачен из самого средоточия
античного культурного мира и брошен на край света в добычу стихиям северной
природы и страстям душевного смятения и отчаяния. Опыт словесности, опыт
риторики был для него единственным средством преодолеть эту катастрофу,
усмирить этот хаос, выжить – он должен был остаться поэтом, чтобы остаться
человеком.
Отношение античного поэта к слову всегда было традиционалистическим,
преемническим, продолжательским. Он был человеком одной культуры – Гомера,
Софокла, Каллимаха, Энния, Вергилия; никакие другие культуры для него не
существовали ни параллельно, ни контрастно, ни как соседние, ни как
экзотические. Он мог опираться только на предков, создавать новое только на
основе старого. Рядовым поэтам это облегчало творчество. Овидия это
стесняло. По духу и вкусу он был любознательным экспериментатором. Теперь
сама судьба предлагала ему еще один жанровый эксперимент: традиции стихов
об изгнании до него не существовало, он мог создать ее впервые на основе
жанров элегии и стихотворного письма. Собственно, такой опыт он уже сделал
в молодости, сочинив «Героиды»; но там материал был старый, мифологический,
а здесь материалом должна была стать его собственная жизнь – он должен был
вынести суки как человек, чтобы сделать свое дело как поэт.
Создать новый жанр – это значит закрепить за определенными формами
определенные темы и связать их между собой устойчивой совокупностью мыслей
и чувств. Когда молодой Овидий писал свои любовные элегии, общим
эмоциональным знаменателем этого жанра была любовь: все темы входили в жанр
через причастность этому чувству. Когда ссыльный Овидий взялся за свои
«Скорбные элегии», общим эмоциональным знаменателем нового жанра оказалось
новое, еще не испробованное литературой чувство – одиночество. Открытие
темы одиночества, изобретение поэтических слов для ощущения одиночества –
именно в этом заключается вечный вклад понтийских элегий Овидия в
сокровищницу духовного мира Европы.
Овидий был не первым творцом и не первым героем стихов, оказавшимся
на чужбине: Архилох и Феогнид были пэтами-изгнанниками, Одиссей Гомера и
«Просительницы» Эсхила были героями-игнанниками, и все они говорили об
одиночестве. Но это было не то одиночество. Овидий не просто испытывал в
Томах одиночество - он утверждал его, настаивал на нем. Он ужасается при
мысли, что его припонтийское жилье когда-нибудь станет для него «домом»; он
не учится местному языку, чтобы год за годом повторять, как никто его не
понимает. Культ одиночества для него – средство самосохранения: примириться
с изгнанием – значит отречься от всей тысячелетней культуры, в которой –
весь смысл его жизни и вершина которой - его Рим и в нем добрая любовь,
красивая поэзия и осеняющая власть Августа. Отделить культуру от Рима и Рим
от Августа он не может: мир делится для него прежде всего на культуру и
варварство; вообразить, что правитель культурного общества может оказаться
в союзе с варварством против культуры, - это пока еще свыше его сил. В
своем одиночестве он чувствует себя частицей культурного мира, затерянной
среди мира варварского, и взывает о воссоединении — не о прощении, не о
возвращении в Рим, а лишь о перемещении в такой край, где люди умеют
любить, владеют словом и покорны Августу. Это, как мы видим, еще очень
далеко от одиночества романтика, который ощущает себя не частицей какого-то
мира, а самостоятельным миром, одинаково отъединенным от своего ли, от
чужого ли общества. Такой индивидуализм еще немыслим для античности — той
античности, которая отчеканила аристотелевское определение «человек —
животное общественное». Потому и ужасало Овидия одиночество, что без
общества он боялся остаться лишь животным.
Отсюда и своеобразие выражения овидиевского одиночества. Там, где
поэт нового времени смотрит на мир сквозь свое одиночество, античный поэт
смотрит на свое одиночество извне, из того мира, частицей которого он
является. Для поэта нового времени главное — показать, как преображается
мир под неравнодушным взглядом одинокого человека; для античного поэта —
показать, как возникает одиночество человека под гнетом обстоятельств
равнодушного мира. Только что вышедший из-под власти хаоса природы и
страстей, античный человек все время помнит, что внешний мир первичен, а
внутренний вторичен; и, воплощая свои переживания в стихи, он не льстит
себя мечтой, что душа с душою может говорить без посредников, а ищет для
движений своей души соответствий в том внешнем мире, который един для
писателя и для читателя. Это и есть та объективность древней поэзии в
противоположность субъективности новой, о которой столько писала
классическая эстетика.
Итак, первая и, конечно, самая характерная тема Овидия в ссылке — это
невзгоды изгнанника. Невзгоды эти начинаются задолго до прибытия в ссылку:
первая же (после пролога) элегия описывает бурю в Ионийском море,
застигшую Овидия на пути в Грецию:
«Волны встают горами — до самых звезд! и разверзаются ущельями— до
самого тартара! внизу только море, вверху только небо, море вздуто волнами,
небо грозно тучами». Вслед за вертикальным размахом— горизонтальный размах:
«между морем и небом—только ветры: восточный против западного, северный
против южного». Злые силы — со всех сторон, и вот они сшибаются в середине:
«кормчий не знает, куда плыть, и смертная волна заливает мне рот». Конец
первой картины: теперь для контраста поэт меняет точку зрения на дальнюю,
чужую, не видящую:
«как хорошо, что жена моя знает и плачет лишь о том, что я плыву в
изгнание, а не о том, что меня уже настигли и море, и ветры, и смерть!»
Конец перебивки, перед нами вторая картина — все то же, что и в первой,
только страшнее: в небе—молния и гром (до сих пор света и звука не было!),
в море—стенобойные удары волн (это тоже не описывалось!), и вот встает
десятый вал (крупный план) и идет смерть (и о ней уже не четыре беглых
стиха, а целых восемь). Так в 34 строках трижды, и всякий раз по-новому,
развертывается образ бури — по существу, лишь из четырех мотивов: море,
небо, ветер, смерть. Но элегия этим далеко не исчерпывается. Картина бури
окружена, как рамкой, двумя обращениями поэта к богам; в первом —
аналогия: «не преследуйте меня все сразу, ведь и в мифах обычно один бог
губит героя, а другой спасает.
Вторая тема Овидия в ссылке — это память друзей: в ней теперь для
него сосредоточивается вся связь с покинутым Римом. Важность этой темы
задана Овидию самим жанром: элегия с древнейших времен ощущалась как
монолог, к кому-то обращенный, а стихотворное послание тем более требовало
конкретного адресата. Такими адресатами стали для Овидия его римские
друзья.
Самая давняя дружеская связь Овидия в Риме была с домом Валерия
Мессалы, друга Августа и покровителя Тибулла: здесь юный Овидий делал когда-
то свои первые литературные шаги. Но старый Мессала умер после долгой
болезни за несколько месяцев до ссылки поэта, сын его Мессалин решительно
не желал иметь никакого дела с опальным изгнанником. Другая знатная римская
связь Овидия была с домом Фабиев, к которому принадлежала его жена: друг
поэта Павел Фабий Максим был доверенным лицом Августа в его последние годы,
а жена его Марция (двоюродная сестра Августа)—ближайшей наперсницей Ливии;
но Фабий как человек высокопоставленный действовал медленно и осмотрительно
и умер раньше, чем помог. Третий круг дружеских знакомств Овидия сложился в
пору его юношеских стихов: это Помпеи Макр (П. II, 10), спутник его в
образовательной поездке, это Аттик и Греции, упоминаемые еще в «Любовных
элегиях» (I, 9, II, 10), это поэты Альбинован, Север и Тутикан. Они могли
заступаться за Овидия перед Тиберием: Альбинован когда-то состоял в его
«ученой свите», Аттик был его спутником до поздних лет, Греции и брат
Грецина Флакк стали консулами тотчас по его приходу к власти. Наконец,
четвертый круг знакомств Овидия — это молодые люди из окружения Германика:
«ученый» Суиллий, зять поэта, Салан, наставник Германика в красноречии.
Кар, воспитатель сыновей Германика, Секст Помпеи, помогший когда-то Овидию
в его пути через Фракию; с самим Германиком Овидий, как кажется, не был
лично знаком, но заступников, стало быть, имел и при нем. Просьбами о
помощи и заступничестве сопровождается почти каждое письмо поэта к каждому
из его друзей. Все эти попытки были заранее обречены на неудачу, но ни
Овидий, ни друзья его об этом не знали.
Однако все эти приметы, позволяющие отличить одно имя от другого,
можно выделить из стихов Овидия и параллельных свидетельств лишь с большим
трудом. Овидий не старается индивидуализировать образы своих друзей,
наоборот, он словно сливает их в едином образе идеального друга, иными
словами, остается верен своей обобщающей и логизирующей поэтике.
Дружба в римском сознании была почти юридическим отношением, одной из
основных связей, скрепляющих общество; для Катулла измена в дружбе так же
ужасна, как измена в любви. Овидий подхватывает эту тему: дружба для него —
высочайшая духовная ценность, одно из порождений той высокой культуры,
которой он так дорожит; основа дружбы — духовная общность, а не корысть. Но
такая дружба — редкость, и он, Овидий, убедился в этом на собственном
примере: как только его постиг императорский гнев, все мнимые друзья
отшатнулись от него, остались лишь двое-трое истинных; (имеются в виду, по-
видимому, Котта Максим, Цельс, Брут, Аттик). Овидий даже не обижается на
отступившихся, поведение их кажется ему естественным; тем крепче держится
он за оставшихся верными — тех, кому посвящает он свои стихотворные письма.
Жанр письма сам подсказывает ему разработку темы дружбы. Всякое
письмо естественно разделяется на четыре части: обращение, повествование,
побуждение и заключительное пожелание. Обращение легче всего перерастает в
похвалу достоинствам друга; среди этих достоинств характерным образом на
первом плане оказывается преданность благородным занятиям словесности
Связное развертывание темы почти нигде не предстает у Овидия с такой
полнотой и широтой: тема дружбы более знакома читателю, чем тема изгнания,
и поэт может позволить себе вводить ее фрагментарно, в разных
стихотворениях останавливаясь на разных мотивах. По этой же причине он не
старается здесь заострить свой образ в парадокс: лишь однажды он бросает
замечание, что несчастье, как и счастье, имеет право на внимание
окружающих: люди расступаются перед слепцом, как и перед консулом. Не
пользуется Овидий и сменой точки зрения для оживления своего набора
мотивов: тема дружбы для него — как бы нейтральный фон, на котором должны
ярче выступать остальные темы. Однако средства разнообразить материал у
Овидия есть и здесь. Рядом с центральным образом «идеального друга» он
вводит оттеняющие образы других адресатов. Во-первых, это «осторожный
друг». Во-вторых, это «ненадежный друг», который вначале был верен
ссыльному, а потом устал. В-третьих, это «нерадивый друг», который всем
хорош, только ленив писать письма. В-четвертых, наконец, это «враг»,
который бьет лежачего и порочит беззащитного.
Если тема прошлого, тема дружбы в стихах Овидия развертывается
наименее парадоксально, то тема будущего, тема надежды на помилование —
наиболее парадоксально. Мы уже говорили о том, насколько психологически
необходимо для Овидия было смягчение наказания, воссоединение с миром
культуры, возвращение от смерти к жизни. Тема эта затрагивается, хотя бы
мимоходом, почти в каждом стихотворении: из описания невзгод она служит
естественным выводом, в обращениях к друзьям — естественной просьбой о
заступничестве. Овидию нужно было представить ее наиболее действенным
способом — таким способом и оказался парадокс. Объяснение этого парадокса
— в том же несовпадении «быть» и «казаться», которое было и причиной
гонения на поэта. Овидий был наказан за то, что он воспевал Августов режим
таким, каким он был, а не таким, каким он хотел казаться,—теперь он
надеется на помилование за то, что он описывает режим именно таким, каким
тот хочет казаться.
Наконец, четвертая из главных овидиевских тем — это поэзия. Она тоже
предстает перед читателем в парадоксе, и даже в тройном. Стихи погубили
поэта, однако не погибли с ним в изгнании: Овидий страдает в Томах, а стихи
его (сообщают ему римские друзья) исполняются в людных театрах и имеют
успех. Стихи погубили поэта, однако они же и спасут его — он умрет, а они
останутся в веках и сохранят его имя для дальних потомков. Стихи погубили
поэта, однако они уже спасают его: слагая их, он забывает о своих
страданиях и упражняет свой слабеющий дух. «Так спутники Улисса погибали от
лотоса, но не переставали наслаждаться им, так влюбленный держится за свою
любовь, хоть и знает, что она его губит».
Контраст между смертностью поэта и бессмертием его стихов —
древнейшая тема поэзии; в античной лирике с самых давних времен у поэтов
было в обычае упоминать в стихах свое имя, чтобы сохранить его навек.
Гораций закончил свой сборник од знаменитыми стихами про «памятник вечнее
меди», и Овидий почти дословно повторил их в заключении своих «Метаморфоз».
Но в понтийских стихотворениях Овидия эта тема получила новую, еще не
испробованную разработку. Мысль о том, что поэт и стихи его — совсем не
одно и то же, была для Овидия одним из оправданий в его защите перед
Августом: «стихи мои могли быть легкомысленны, но жизнь моя была чиста».
Так складываются у Овидия основные черты его нового жанра — скорбной
элегии: тема одиночества как исходная и основная, темы невзгод, дружбы и
надежды как три оси ее развития, тема поэзии как завершение, обобщение и
замыкание на себя. Каждая тема членится на мотивы, каждый мотив стремится
стать условным знаком всей темы. Наборы таких мотивов в различных
сочетаниях и в поворотах с различных точек зрения образуют художественную
структуру элегий. Античность знала два основных фонда сравнений — из мира
природы и из мира мифологии. В обоих этих поэтических запасниках Овидий
чувствует себя полным хозяином.
Сравнения из области природы и быта Овидий употребляет реже: они
безэмоциональны, они помогают понять, но не почувствовать то, что хочет
сказать поэт. Чаще всего они появляются при наименее привычной из
овидиевских тем — теме одинокого страдания. Как солнце точит снег, море —
камни, ржавчина — железо, червь — дерево, так изгнание точит душу.
Сравнения из области мифологии у Овидия неизмеримо многочисленнее. Они
привлекательны для него тем, что это, так сказать, уже не сырье, а
полуфабрикат, они входят не просто в сознание, а в эстетическое сознание
читателя, они не только несут понимание, но и возбуждают сочувствие и, что
всего важнее, ощущаются как красота.
Итак, Овидий прожил в ссылке десять лет. Но все стихи, о которых мы
до сих пор говорили,— пять книг «Скорбных элегий», три первые книги «Писем
с Понта» и «Ибис» — написаны в первое пятилетие — до 14 г. н. э. Затем
происходит перелом. Творчество Овидия отчасти иссякает, отчасти меняется —
как по настроению, так и по форме.
Переработка «Фастов» связывалась для Овидия с последней надеждой на
возвращение из ссылки. В 17 г. Германик завершил успокоение западной
границы, отпраздновал долгожданный триумф над Германией и должен был на
следующий год отправиться наводить порядок в восточных областях империи.
Путь его лежал через Фракию, край Овидиевой ссылки; сам поэт и оратор, всех
привлекавший благородством и снисходительностью, Германик не мог не чтить
Овидия. Овидий решил поднести ему «Фасты» с посвящением. Посвящение было
уже написано и вставлено в начало поэмы (в замену прежнего, обращенного к
Августу), но закончить работу Овидий не успел. Ему было уже шестьдесят лет,
ссылка изнурила его; в конце 17 или начале 18 г. н. э. он умер. Его
похоронили в Томах; так и последнее его желание, «чтобы на юг перенесли его
тоскующие кости», не сбылось.
4. Третий период творчества
На протяжении третьего периода творчества блеск художественного
таланта Овидия, легкость его рассказов, утонченность и изощренность его
художественного стиля не могли не померкнуть из-за ссылки поэта, когда
вместо блестящей жизни в столице он оказался в самой отдаленной части
империи, среди полудиких варваров, не знакомых не только со столичной
обстановкой, но даже и с латинским языком. Главными произведениями этого
периода являются у Овидия «Скорбные песни» и «Письма с Понта». Первое из
указанных произведений состоит из пяти книг элегических двустиший. Из
первой книги особенной известностью пользуются элегии 2 и 4, где содержится
описание бури во время плавания Овидия на место своей ссылки, и элегия 3 с
описанием прощальной ночи в Риме. Все эти элегии Овидия резко отличаются
от его предыдущих произведений искренностью тона, глубоким душевным
страданием, чувством безвыходности и катастрофы, сердечными излияниями.
Остальные элегии первой книги обращены к римским друзьям и к жене и
содержат горькие сетования на свою судьбу.
Вторая книга – сплошное жалобное моление к Августу о помиловании.
Последние три книги посвящены тяжелым размышлениям о собственной судьбе в
изгнании, просьбам о помиловании, обращениям к друзьям и жене за помощью и
некоторым мыслям о своем прошлом и своем творчестве. Обычно отмечается
элегия (6, 10), посвященная автобиографии поэта, откуда мы узнали о месте
его рождения, об отце, брате, об его трех браках, дочери. О ранней
склонности к поэтическому творчеству и нерасположенности к служебным
занятиям.
К последнему периоду творчества Овидия относятся также произведения
«Ибис», «рыбная ловля» и «Орешник» – произведения либо малоинтересные в
истороко-литературном отношении, либо незаконченные, либо сомнительные в
смысле авторства Овидия. Однако, давая общую характеристику последнего
периода творчества Овидия, нельзя быть строгим к поэту за однообразие тона
его произведений и слишком частые просьбы о помиловании.
Об Овидии распространено мнение, что он не отличался глубиной, не был
мыслителем. Но он и не претендовал быть Лукрецием или Марком Аврелием. Его
постижение жизни шло художническим путем. Было бы несправедливо считать его
поверхностным, особенно когда дело касается душевных переживаний, сферы
эмоций. Кроме того, уже в «Amores» Овидий отдал дань и нелюбовной тематике.
Трогательна и торжественна элегия на смерть Тибулла; особо стоит и элегия
13-я книги III с ее простым, но таким чудесным описание целомудренно-
патриархального праздества в честь Юноны в одном из маленьких нагорных
городков Лациума.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
В том огромном влиянии, какое оказал Овидий на последующию
европейскую литертуру, немалое место занимают оменно “Amores”. Трудно было
бы перечислить все отклики мотивов, ситуаций, отдельных выражений из этой
книги в мировой поэзии. Многим и многим обязаны Овидию поэты
средневековья, особенно в период XI-XIII веков, который иногда называют
«овидианским». Данте считает Овидия следующим великим поэтом после Гомера,
Горация и, конечно, Вергилия, в уста которого вложена эта оценка.
Стихотворцы Возрожденья, и не только те, что писали на «мертвом» латинском
языке, широко пользовались мотивами источника и эротические поэты XVIII.
Кроме того, Овидий – автор многих высказываний, которые стали
крылатыми. Например:
- Artes molliunt mores.
Искусства смягчают нравы.
- Parva leves capiunt animos.
Мелочи прельщают легкомысленных.
- Leve fit, quod bene fertur onus.
Груз становится легким, когда несешь его с покорностью.
- Ut desint vires, tamen est laudanda voluntas.
Пусть не хватает сил, но желание все же похвально.
- Fas est et ab hoste doceri.
Учиться дозволено и у врага.
У нас Овидия особенно ценил Пушкин. С его способностью проникать в
самую суть человеческих душ, он понял и высокую человечность римского
поэта. Старый цыган передает Алеко наивный рассказ о поэте-изгнаннике.
Этот рассказ общеизвестен. Но вслушаемся в пушкинские строки:
Он был уже летами стар,
Но млад и жив душой незлобной;
Имел они песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный.
И полюбили все его;
И жил он на берегах Дуная,
Не обижая никого,
Людей рассказами пленяя…
Как о беспомощном младенце, говорит предание, заботились о нем даже
дикие варвары:
Как мерзла быстрая река,
И зимни вихри бушевали –
Пушистой кожей покрывали
Они святого старика…
Не «безнравственным малым», а «святым стариком» назвала его, в лице
Пушкина, народная память.
Список использованной литературы:
1. Публий Овидий Назон., «Amores», М., с.201
2. Публий Овидий Назон., Скорбные элегии. Письма с Понта.,
Идательство «Наука», М., 1978 г., с. 270
3. К. П. Полонская. Римские поэты эпохи принципата Августа.
Издательство Московского университета, М., 1963 г., с. 106
4. Словарь античности, М., 1990 г.
5. И. В. Чистяков. Римские писатели. М., 1986 г.
6. Словарь латинских крылатых выражений. М., 1950 г.
Страницы: 1, 2
