спектаклях, видный московский фабрикант господин Алексеев, красавец, франт

и звезда любительской сцены (там его знали под псевдонимом Станиславский),

был из добрым знакомым. Желябужский выбрал себе сценическое имя Андреев.

Под этой фамилией дебютировала и Мария Федоровна на сцене Московского

художественного театра.

…Имение Станиславского под подмосковным Пушкином, репетиции, первые

спектакли, поездки к Чехову в Ялту, успех – и разговоры о том, что театр

находится под угрозой: он не приносит дохода, а родственники Алексеева

отказались вложить деньги. Тогда в ее жизни появился Савва Тимофеевич

Морозов. Миллионер был сдержан, немногословен, не любил, когда на него

обращали внимание, но деньги дал он, а не кичившиеся своей

благотворительностью купцы. Тогда мрачноватый и неразговорчивый Морозов

сильно ее забавлял; то, что смеяться над ним нельзя, она поняла позднее.

Она знала, что московский миллионер влюбился в нее сразу и на всю

жизнь, и ей

это льстило. А он быстро понял, какую муку может принести любовь к

красивой, умной и абсолютно недоступной женщине.

Пройдет несколько лет, и Станиславский напишет ей резкое письмо:

«Отношения

Саввы Тимофеевича в Вам – исключительные. Это те отношения, ради которых

ломают жизнь, приносит себя в жертву, и Вы это знаете и относитесь к

бережно, почтительно. Но знаете ли, до какого святотатства Вы доходите в те

минуты, когда Вами владеет актерка? То так противно Вашей натуре, что я

уверен, Вы сами этого не замечаете. Вы хвастаетесь публично перед почти

посторонними Вам тем, что Зинаида Григорьевна ищет Вашего влияния над

мужем. Вы, ради актерского тщеславия, рассказываете направо и налево о том,

что Савва Тимофеевич по Вашему настоянию вносит целый капитал ради спасения

кого-то…» Это письмо написано сразу после того, как Андреева, первая

актриса театра, игравшая главные роли, объявила, что порывает с МХАТом. Она

запомнила его на всю жизнь – упрек был справедлив, тогда в ней оставалось

чересчур много от болтливой московской кокетки.

…Женщины едва знали друг друга – жена Морозова была глубоко

безразлична

Марии Федоровне. А та благодаря Андреевой испытала унижение, которое

запомнила на всю жизнь: муж влюбился в эту даму и в течение нескольких лет

жил со своей законной женой так, как могли бы жить брат с сестрой; потом у

дамы появился любовник, и Савва вернулся к жене. Госпожа генеральша уходит

от своего статского советника к какому-то писаке, а Савва по-прежнему

выполняет все прихоти этой дамы, более того он становится близким другом

того, с кем она живет! Зинаида Григорьевна считала мужа сбившимся с пути,

неправильным человеком, но они прожили в любви и согласии более десяти лет,

и она оплакивала свою молодость, прекрасное начало брака, то, как он

заботился о ней и старался порадовать. Муж вернулся к ней, она родила ему

сына, но он все равно любил другую. Ей казалось, что статская советница

приворожила Савву, а затем выжала и бросила.

Госпожа Андреева видела ситуацию другими глазами. Она, которой вот-вот

исполнится тридцать, живет с мужем, как с добрым соседом, и все еще ожидает

любви – но интрижка для Марии Федоровны невозможна. Морозов не мог стать ее

любовником: во-первых, это пошло, во-вторых, вызвало бы величайший скандал

и начисто сломало их судьбы – ведь Москва следила за ними во все глаза. К

тому это не имело ни малейшего смысла – она уважала Морозова, но совсем не

любила.

Ее друзья знали, что Мария Федоровна – сильный, волевой и страстный

человек, и

в доме мужа, и на сцене ей тесно. У каждого времени свои мифы: сто лет

назад женщина, стремившаяся послужить ближним, ушла бы в монастырь, в

начале двадцатого века в России шли в революцию. Ее выбор объясняли по-

разному, но в том, что он был искренен никто не сомневался. Сначала Мария

Федоровна подружилась с марксистом-репетитором своего сына, затем с его

друзьями-студентами, они изучали «Капитал», потом ее попросили собрать для

партии немного денег, и дело пошло так хорошо, что хватило на издание

«Искры». Потом студентов сослали. Мария Федоровна, играя в этот день Ирину,

так рыдала, что встревоженный Морозов помчался на Петровку, в магазин

Пихлау и Бранта, купил целую партию меховых курток – их хватило на всех

арестованных студентов Московского университета, а потом внес министру

внутренних дел десять тысяч рублей залога. Морозов давал деньги, которые

шли и на поддельные паспорта, и на оружие, и на «Искру», а в ней печатали

репортажи из Орехово-Зуева, где рассказывалось, как голодают его

собственные рабочие. ( О том, что правды здесь мало, Мария Федоровна не

думала – на фабрике она не появилась ни разу.)

А потом она полюбила – сразу и навсегда. Перед одним из спектаклей в

ее

гримуборную привели Максима Горького – странного, высокого, худого как

щепка, нелепо одетого, дурно воспитанного человека. Но у него длинные

пальцы, лучезарная улыбка и прекрасные голубые глаза. Он говорил басом,

курил в кулак, держался то слишком выспренно, то чересчур скованно и обожал

дешевые безделушки, на которые ей было противно смотреть. Он был гением

(Мария Федоровна поверила в это, как в «Капитал»), настоящим человеком,

победившим и несправедливость, и нужду, в нем воплотилось, все чему она

хотела служить. Через год она ушла от мужа, так и не получив развод.

Светские приятели сделали вид, что ее не существует – семейство знакомого

камергера проходило мимо, не раскланиваясь, ее перестали приглашать друзья

мужа, и лишь Савва Морозов по-прежнему оставался ее рыцарем – он жалел

только о том, что ему, постороннему человеку, невозможно за нее

заступиться…Это было и трогательно, и смешно, и она с удовольствием

пересказывала его слова Горькому.

А вскоре всех закружит водоворот московского восстания. В квартире у

Горького и

Андреевой обоснуется штаб дружинников: в задней комнате будут храниться

ручные гранаты и гремучая ртуть, на полу расположится охрана из студентов-

кавказцев – папиросный дым, патроны в ящиках столов, неделями не мывшиеся

люди, прячущие под одеждой мешочки с динамитом.

Женщины, любившая Морозова, и та, которую любил он не были счастливы.

Через

два года после смерти мужа Зинаида Григорьевна вышла замуж за нового

московского градоначальника, свитского генерала Рейнбота, и поселилась

вместе с ним в имении Горки. Но вскоре они расстались, она жила одна долго

и бедно. А Андреева уехала из России вместе с Горьким. Они жили в Америке,

потом на Капри, Мария Федоровна много работала, страдала из-за того, что не

имела ни своих денег, ни своей жизни («Я верная собака при Алексее

Максимыче»). Гордая и независимая женщина превратилась в тень писателя.

Правительство амнистировало ее, и она вернулась домой, играла в плохих

театрах, старела, грустила, после революции стала комиссаром театров и

зрелищ Петрограда, а потом работала чиновницей в берлинском торгпредстве,

заведовала домом ученых.

Она стала правоверным винтиком партии: обуздала фантазию, смирила

характер –

Мария Федоровна работала там. Куда ее посылали, и утешала себя

воспоминаниями.

Савва Морозов любил ее больше жизни, она была его мечтой и проклятием.

Ради

нее он сломал свою судьбу, но об этом Мария Федоровна давным-давно забыла…»

Кем же он был? Человеком, потерявшем свои социальные ориентиры - или

увидевшим то, что другим было не дано увидеть? Очевидно, и то и другое.

Вступая в безысходный разлад с окружением, он пытался найти себе моральную

опору в иной среде, но тоже без успеха. По словам Горького, "он упорно

искал людей, которые стремились так или иначе осмыслить жизнь, но,

встречаясь и беседуя с ними, Савва не находил слов, чтобы понятно

рассказать себя, и люди уходили от него, унося впечатление темной

спутанности". Пожалуй, только Горький, которого Морозов любил

(познакомились они в конце 1900 г.), отвечал ему взаимной симпатией и

называл своим близким другом. Именно ему Морозов признался: «Одинок я

очень. Нет у меня никого. Отношения же с А. П. Чеховым не сложились.

Писатель много раз встречался с ним, бывал в гостях в Покровском, в доме на

Спиридоновке, ездил с ним летом 1902 г. в пермское имение Морозовых

Всеволодо-Вильву, где Савва построил школу имени Чехова. Однако душевной

близости между ними не возникло, наоборот, однажды писатель язвительно

заметил: "Дай им волю, они купят всю интеллигенцию поштучно".

В разговоре с горьким Морозов однажды сказал, что есть люди, "очень

заинтересованные в том, чтоб я ушел или издох". Такая резкая оценка не была

лишена оснований. Чем больше он отрывался от своего круга, чем дальше

отходил от обычных купеческих "чудачеств", чем сильнее связывал себя с

людьми и делами, враждебными существовавшим порядкам, тем ощутимее было

недоброжелательное отношение к нему и со стороны властей, и со стороны

родственников.11

Родственники С.Т. Морозова.

С родней он сколько-нибудь тесных отношений не поддерживал. Некоторые

из родственников Саввы были довольно заметными фигурами и в деловой среде,

и вне ее. Сестра Юлия была замужем за председателем Московского биржевого

комитета, членом Государственного совета Г. А. Крестовниковым. В 1910 г.

они получили потомственное дворянство. Сестра Анна вышла замуж за историка

Г. Ф. Карпова, друга В. О. Ключевского. После смерти Карпова (1891 г.) в

Московском университете была учреждена на морозовские деньги премия его

имени, присуждавшаяся за лучшие исторические работы; его вдова стала

почетным членом Общества истории и древностей российских. Эта ветвь

морозовского рода тоже получила дворянство. Их старший сын А. Г. Карпов

стал крупным дельцом, "сподвижником" П. П. Рябушинского, входил в совет

Московского банка, был директором Товарищества Окуловских писчебумажных

фабрик и, естественно, пайщиком Морозовской мануфактуры. Его брат, Ф. Г.

Карпов, занимал директорский пост в Никольской мануфактуре.

Брат Саввы Сергей Тимофеевич, окончивший юридический факультет

Московского университета, "кандидат прав", активного участия в деловой

жизни не принимал, больше интересовался музыкой и изобразительным

искусством. Однако этот "ипохондрик", женатый на сестре министра А. В.

Кривошеина, основал в Москве музей кустарных промыслов, выстроил для него

специальное здание и передал Москве. В сентябре 1905 г. Сергей Тимофеевич

был избран (а по сути дела, назначен матерью) директором-распорядителем

Никольской мануфактуры.

К началу ХХ в. признанной главой морозовского рода была Мария Федоровна

Морозова, которая умерла в 1911 г. в возрасте 80 лет, скопив 30 млн.

рублей. Чрезвычайно набожная, она была окружена многочисленными

приживалками, не пользовалась электрическим освещением, не читала газет и

журналов, не интересовалась литературой, театром, музыкой, даже не решалась

"из боязни простуды мыться горячей водой с мылом, предпочитая всевозможные

одеколоны". Визиты матери Савва Тимофеевич наносил регулярно, но всегда без

особой радости, скорее выполняя сыновью повинность. Почитать родительницу –

к этому призывали старообрядческие традиции, исконные, воспитанные с

детства, - он считал своим долгом. А вот любить?… Стыдно признаться, не

чувствовал старший сын сердечной привязанности к Марии Федоровне, как

покойный его отец Тимофей Саввич. Маниакальная религиозность матери

враждебно воспринималась Морозовым еще и потому, что показная добродетель в

старухином характере отлично уживалась со стяжательством и властолюбием.

Ей, представителю "темного царства", конечно, были чужды и окружение

старшего сына и его духовный мир. Однако довольно долго она мирилась с

этим: во-первых, Савву практически некем было заменить (его деловые

качества были вне конкуренции), во-вторых, отстранить его от управления

нельзя без нежелательной публичной огласки. Учитывая косвенные

свидетельства, можно заключить, что не раз она, должно быть, пыталась на-

ставить своего сына на путь истинный. Общение с "неблагонадежными" и вообще

интерес Саввы к политическим и социальным вопросам были особенно неприятны

набожной старухе. В конце концов между ними произошел полный разрыв.

С.Т. Морозов – один из свидетелей «кровавого воскресенья».

Гнетущее одиночество, на которое Савва Тимофеевич сетовал Алексею

Максимовичу, чувствовалось особенно остро при размышлениях о народе и

толпе. Думы такие нахлынули с новой силой после событий, свидетелем которых

ему привелось стать сначала в Москве, потом в Петербурге. 9 января 1905 г.

Морозов вместе с Горьким был очевидцем "кровавого воскресенья" в Петербурге

и не мог оставаться безучастным. Он посетил председателя Комитета

министров, который так описал этот визит: "Я его принял, и он мне начал

говорить самые крайние речи о необходимости покончить с самодержавием, об

установке парламентарной системы со всеобщими прямыми и прочими выборами, о

том, что так жить нельзя далее, и т. д.". Эти речи, разумеется, не слишком

взволновали Витте. Царь – болван, - он позабыл, что люди, которых с его

согласия расстреливали сегодня, полтора года тому назад стояли на коленях

перед его дворцом и пели «Боже Царя храни». Те же самые, русские люди.

Стоило ему сегодня выйти на балкон и сказать толпе несколько ласковых слов,

дать ей два, три обещания – исполнять их необязательно, - и эти люди снова

пропели бы ему «Боже царя храни». И даже могли бы разбить куриную башку

этого попа об Александровскую колонну. Это затянуло бы агонию монархии на

некоторое время. Революция обеспечена! Года пропаганды не дали бы того, что

достигнуто в один день. Позволив убивать себя сегодня, люди приобрели право

убивать завтра. Они, конечно, воспользуются этим правом. Я не знаю, когда

жизнь перестанут строить на кров, но в наших условиях гуманность – ложь!

Чепуха. Так Морозов отзывался о событиях в Петербурге.

Голос гражданской совести настойчиво внушал фабриканту Морозову: пора

ему определить свое политическое кредо в надвинувшихся на Россию грозных

событиях. Пора заявить о своей позиции известного в стране общественного

деятеля не в доверительной беседе с Витте, ни в дружеских беседах с

Горьким... Выступать надо было с трибуны. Вернувшись в Москву, Морозов на

несколько дней уединился в своем особняке, составляя программу неотложных

социальных и политических реформ. Этот документ заслуживает того, чтобы на

нем остановиться подробнее. "В числе событий, переживаемых Россией за

последнее время, - говорится в нем, - наибольшее внимание общества

привлекли к себе возникшие в январе повсеместные забастовки рабочих,

сопровождающиеся серьезными народными волнениями... Обращаясь к

исследованию причин последних забастовок, мы наталкиваемся на то в высшей

степени характерное явление, что рабочие, приостановив работу под предлогом

различных недовольств экономического свойства, объединяются затем в группы

вне пределов фабрик и предъявляют целый ряд других, но уже политических

требований". Продолжая анализ, Морозов пишет: "Действительно - отсутствие в

стране прочного закона, опека бюрократии, распространенная на все области

русской жизни, выработка законов в мертвых канцеляриях, далеких от всего

того, что происходит в жизни,.. невежество народа, усиленно охраняемые теми

препятствиями, коими обставлено открытие школ, библиотек, читален, словом

всего, что могло бы поднять культурное развитие народа, худшее положение, в

котором находится народ сравнительно с другими перед судом и властью, - все

это задерживает развитие хозяйственной жизни в стране и порождает в народе

глухой протест против того, что его гнетет и давит".

Далее выдвигались конкретные предложения:

"Во-первых. Установить равноправность всех и всякого перед прочным

законом, сила и святость которого не могла бы быть никем и ничем

поколеблена.

Во-вторых. Полная неприкосновенность личности и жилища должна быть

обеспечена всем русским гражданам.

В-третьих. Необходима свобода слова и печати, так как лишь при этом

условии возможны: выяснение рабочих нужд, улучшение быта и правильный

успешный рост промышленности и народного благосостояния.

В-четвертых. Необходимо введение всеобщего обязательного школьного

обучения с расширением программы существующих народных школ и установлением

упрощенного порядка для открытия всяких учебных заведений, библиотек,

читален, просветительных учреждений и обществ...

В-пятых. Существующее законодательство и способ его разработки не

соответствует потребностям населения и русской промышленности... Необходимо

в выработке законодательных норм участие представителей всех классов

населения, в том числе лиц, избранных промышленными рабочими. Участие тех

же представителей необходимо и в обсуждении бюджета, ибо последний является

могущественным двигателем в руках государства при разрешении промышленных

вопросов страны".

По сути дела речь шла о введении в России конституционной формы

правления. Отдавая себе отчет в том, что выдвижение подобной программы

могло бы иметь вес лишь как коллективная акция, Морозов обратился к другим

капиталистам, но поддержки не получил: записку приняли (да и то с

оговорками) лишь некоторые оппозиционно настроенные деятели в либерально-

буржуазной среде. Документ был обсужден и на заседании правления Никольской

Страницы: 1, 2, 3, 4