страсти” (14).
В самом конце XIX века, в 1899 году, концепция правления Ивана
Грозного пополнилась еще одной, принадлежащей перу С.Ф.Платонова и
изложенной в первой части его “ Очерков по истории смуты в Московском
государстве XIV-XVII вв.”. Концепция эта имела исключительный успех.
Впоследствии она с некоторыми изменениями воспроизводилась и в его
лекционном курсе (15) и в книге “ Иван Грозный” (16).
Прежде чем перейти к разбору взглядов Платонова на правление Ивана
Грозного и на опричнину, нам представляется уместным привести здесь оценку
его концепции некоторыми советскими историками.
С.Б.Веселовский: “Последним словом дореволюционной историографической
науки считалась сложная и замысловатая концепция С.Ф.Платонова”(17). И
далее: “ В погоне за эффектностью и выразительностью изложения лекций
С.Ф.Платонов отказался от присущей ему осторожности мысли и языка и дал
концепцию политики царя Ивана, столько переполненную промахами и фактически
неверными положениями, что поставил критиков его построений в весьма
неловкое положение...”(18).
Следующим образом оценивал концепцию С.Ф.Платонова А.А.Зимин:
“Наиболее продуманную и развернутую оценку опричнины с буржуазных позиций
мы находим в трудах С.Ф.Платонова”(19).
Оценка работы Платонова С.Б.Веселовским со всех точек зрения
парадоксальна. Концепция, “переполненная промахами и неверными
положениями”, объявлена последним словом дореволюционной исторической
науки. В какой-то степени эта негативная оценка Веселовским Платонова
связана с популярностью концепции последнего в 30-е - 40-е годы. В то время
в советской историографии, как уже говорилось, апологетическое отношение к
Грозному, противником которого был С.Б.Веселовский, безраздельно
господствовало. Однако, даже учитывая эту поправку, необходимо признать,
что мнение С.Б.Веселовского выглядит достаточно странно.
Парадоксальность оценки концепции С.Ф.Платонова как последнего слова
буржуазной исторической науки советскими историками, - а с ними были
солидарны и крупнейшие русские буржуазные ученые предреволюционных лет (
П.Н.Милюков ) - в том, что сам С.Ф.Платонов - во всяком случае, вначале -
не считал свои взгляды на опричнину оригинальными. В предисловии к первому
изданию “ Очерков по истории смуты в Московском государстве XVI-XVII вв.”
он писал о той части работы, где было изложено его понимание опричнины: “
Если автору дозволено будет назвать свой труд самостоятельным
исследованием, то он не отнесет такого определения, в его точном смысле, к
первой части “ Очерков”. Многообразие сюжетов и изобилие материалов,
входящих в тему этой части, требовало бы не сжатого очерка, а
многостороннего специального исследования. Автор не имел времени для такого
исследования и не чувствовал в нем надобности. Ученая литература давала ему
возможность собрать достаточный для его цели материал из монографий и
общеизвестных сборников исторических документов”(20).
Не только предисловие, но и само содержание первой части монографии
внешне подтверждает эту несамостоятельность. В общей оценке кризиса России
середины XVI века С.Ф.Платонов солидарен с В.О.Ключевским. Так же, как и
он, причину кризиса С.Ф.Платонов видит в противоречиях, заложенных в
основании Московского государственного и общественного порядка.
“Первое из этих противоречий, - пишет С.Ф.Платонов, - можно назвать
политическим и определить словами В.О.Ключесвского: “Это противоречие
состояло в том, что московский государь, которого код истории вел к
демократическому полновластию, должен был действовать посредством очень
аристократической администрации”. Такой порядок вещей привел к открытому
столкновению московской власти с родовитым боярством во второй половине XVI
века. Второе противоречие было социальным и состояло в том, что под
давлением военных нужд государства, с целью лучшего устройства
государственной обороны, интересы промышленного и земледельческого класса,
труд которого служил основанием народного хозяйства, систематически
приносились в жертву интересам служилых землевладельцев, не участвовавших
непосредственно в производительной деятельности страны”(21).
И в оценке опричнины, как государственной реформы, направленной
против потомства удельных князей, у С.Ф.Платонова были предшественники. Он
пишет: “ Только К.Н.Бестужев-Рюмин, Е.А.Белов и С.М.Середонин склонны
придавать опричнине большой политический смысл: они думают, что опричнина
направлялась против потомства удельных князей и имела целью сломить их
традиционные права и преимущества. Однако такой, по нашему мнению, близкий
к истине, взгляд не раскрыт с желаемою полнотою, и это заставляет нас
остановиться на опричнине для того, чтобы показать, какими своими
последствиями и почему опричнина повлияла на развитие Смуты в московском
обществе” (22).
Анализ взглядов С.Ф.Платонова и его предшественников позволяет
объяснить парадоксальность оценок его исторической концепции.
С.Ф.Платонов не выдвинул в точном смысле этого слова новой концепции
правления Ивана Грозного - тогда казалось, что все мыслимые точки зрения на
его царствование уже высказаны. Платонов сделал большее. Он изменил сам
подход к теме. До С.Ф.Платонова историков занимала личность Ивана Грозного.
И от личности, так или иначе понимая ее, они шли к собственно истории
России. С.Ф.Платонов начал с другого конца, с истории России. Россия
перестала быть простым продолжением Грозного. Она обособилась и сразу стало
ясно, насколько тесно XVI век в русской истории связан с событиями
предшествовавших веков. Время правления Ивана Грозного, сама опричнина,
эмансипированная от его личности, легко вписалась в общую канву русской
истории, оказалась связана и с общим направлением и с традициями
предшествующих царствований. “Упразднился старый взгляд на опричнину как на
бессмысленную затею полоумного тирана. В ней видят применение к крупной
земельной аристократии того “вывода”, который московская власть обычно
применяла к командующим классам покоренных земель. Вывод крупных
землевладельцев с их вотчин сопровождался дроблением их владений и
передачей земли в условное пользование мелкого служилого люда”, - писал
С.Ф.Платонов(23).
Полное изменение подхода, полное изменение методики исследования
заставило С.Ф.Платонова обратиться к совсем другому кругу источников и в
значительной степени расширить самый его круг. Анализу опричнины Платонов
предваряет чрезвычайно емкий обзор социально-экономического положения в
России второй половины XVI века. Обзор этот написан на основе разрядных,
писцовых, дозорных переписных книг, Книги Большого Чертежу, а также
монастырских грамот и местных источников.
И само понимание цели и назначения опричнины С.Ф.Платонов выводил не
только из политических мотивов ее учреждения, но и на равных основаниях из
ее территориального состава и экономических нужд. В свою очередь,
территориальным составом опричнины обосновываются и подтверждаются
политические намерения ее организаторов.
Таким образом, можно сказать, что вклад С.Ф.Платонова в русскую
историографию второй половины XVI в. состоял, в первую очередь, в новом
подходе к данной теме. Этот подход оказался чрезвычайно продуктивным и, в
первую очередь, для опровержения концепции опричнины, предложенной самим
Платоновым. Тщательный анализ источников (отметим, что по большей части тех
же, которыми пользовался и Платонов ), проделанный сначала С.Б.Веселовским,
и в дальнейшем расширенный и углубленный А.А.Зиминым, В.Б.Кобриным и
Р.Г.Скрынниковым, показал, что опричнину невозможно свести к попыткам
верховной власти подавить сопротивление аристократии и уничтожить ее
традиционные права и привилегии; в разное время опричнина была направлена
не только против боярства и княжат, но и против верхов церкви, приказной
бюрократии, против рядового дворянства, то есть тех слоев, которые
изначально были главными союзниками великокняжеской власти, рука об руку с
которыми великокняжеская власть прошла весь путь своего возвышения. Тем
самым методика Платонова, ее применение к настоящему времени полностью и
окончательно разрушили концепцию опричнины, которая выдела в ней (в
опричнине) правильную государственную реформу, направленную на слом
вотчинного землевладения служилых княжат “ вообще, на всем его
пространстве”(24). В итоге мы вернулись к тому положению, которое
существовало в изучении данной темы (правда, на несколько другом уровне )
перед выходом монографии Платонова, и сейчас, так же, как и тогда, остается
загадкой, что же все-таки и для чего учреждалось в 1565 и было уничтожено в
1572 году, уничтожено под страхом наказания кнутом за само упоминание
этого; для чего понадобилось Грозному делить государство на две части -
земщину и опричнину, для чего понадобилось ему казнями и преследованиями
дворян, приказных, церковных иерархов подрывать главные опоры своей власти?
Современная советская историография часто предъявляет Грозному
обвинение в несоответствии цели и средств, в отсутствии логики и смысла в
проводимых им репрессиях. Но основано это обвинение по большей части на
недоразумении. Дело в том, что узкая антибоярская направленность его
политики была приписана Грозному самими историками “из общих соображений”
(такая политика считалась разумной и оправданной); впоследствии, не найдя
подтверждения этой концепции в документах, историки решили, что в этом
виноваты не они, а Грозный. Оказалось как-то забытым, что в грамоте,
доставленной из Александровской слободы в Москву 3 января 1565 года и
ознаменовавшей собой начало опричнины, царь говорит, что “гнев свой” он
“положил” “на архиепископов и епископов и на архимандритов и на игуменов, и
на бояр своих и на дворецкого и конюшего и на окольничих и на казначеев и
на дьяков и на детей боярских и на всех приказных людей”(25).
То есть мы можем констатировать высокую степень совпадения между теми
слоями, которые в наибольшей степени вызвали гнев Грозного в период,
непосредственно предшествовавший опричнине, и теми, кто в наибольшей
степени от опричнины пострадал. Это совпадение, на наш взгляд, достаточно
убедительно опровергает тезис об отсутствии системы в действиях Грозного и,
следовательно, позволяет вновь поставить вопрос, чего же хотел и чего
добивался Грозный, вводя опричнину. Ответ на него, как представляется,
следует искать не в результатах опричнины, которые на взгляд самого
Грозного отнюдь не оправдали его ожиданий, а в тех обстоятельствах, которые
предшествовали ее учреждению.
Смысл вышеприведенной цитаты из грамоты Грозного достаточно ясен: он
явно свидетельствует о том, что Ивана IV полностью не устраивал весь
комплекс отношений, сложившихся между ним и другими властями, с которыми он
исторически принужден был делить власть и ответственность за судьбы России.
В чем же причина столь острого и глобального по своей сути конфликта (без
особого преувеличения можно говорить о практически полной изоляции Ивана
IV) между ним и другими властями, традиционно наряду с великокняжеской
властью правящими Россией?
По-видимому, главным объяснением его следует считать, с одной
стороны, драматическое изменение самопонимания и самооценки верховной
власти, а с другой - меняющийся куда более медленно и вполне консервативный
по своей природе взгляд на верховную власть как церкви, так и всего
служилого сословия. Это несовпадение внутренней и внешней оценки верховной
власти было осложнено целым рядом внешнеполитических неудач, а также
глубоким внутренним кризисом в стране.
Данные тезисы, безусловно, нуждаются в обосновании.
1. Представление верховной власти о себе самой.
Начиная с правления Василия Темного ( 1425-1462 ) великие князья
Московские все более часто именуются в дошедших до нас источниках царями,
что связано, в первую очередь, с падением Константинополя и быстрым
формированием взгляда, видящего в Московском царстве естественного
наследника (духовного и политического) Византийской империи. Иван IV в 1547
году первый венчается на царство, и с этого времени царский титул
становится официальным атрибутом монарха в России. Тем самым завершается
сакрализация носителя верховной власти, что означает “не просто
уподобление монарха Богу, но усвоение монарху особой харизмы, особых
благодатных даров, в силу которых он начинает восприниматься как
сверхъестественное существо”(26).
Вопрос о Москве как наследнице Византии нуждается в более подробном
рассмотрении. Давно было подмечено, что “миссия” Москвы, по представлениям
ее идеологов, была гораздо ниже той роли, на которую претендовала
Византийская империя. Москва считала себя одновременно и вне связи с
Византией наследницей первого - античного - Рима (происхождение великих
князей Московских от племянника императора Августа - Пруса в “Сказании о
князьях Владимирских”), а главное - ветхозаветного Израиля (Москва - второй
Иерусалим, русское царство - новый Израиль).
Этот взгляд на свое предназначение подробно рассмотрен в начале
нашего века в работе Н.И.Ефимова “Русь - новый Израиль” (27). Выводы, к
которым он пришел, следует повторить.
1) Как Новый, так и Ветхий завет были хорошо известны и широко
употребимы русскими книжниками(28).
2) Убеждение, что Русь находится под “покровом Божиим”, “Господней
благодатью” и “великой милостью”, “является землей богоизбранной”(29),
которое сформировалось еще до Ферраро-Флорентийского собора ( 1438 - 1439
гг.) и падения Константинополя. Еще тогда русские книжники не сомневались,
что русский народ, единственный сохранивший истинную веру, особенно угоден
Богу, дорог Ему и в путях Промысла Русь занимает место древнего народа
Божия(30).
3) Бог на Руси мыслился “не христианским Богом в строгом смысле слова,
Богом любви и всепрощения, а ветхо-заветным Богом гнева, грозным
мировоздаятелем, с ужасающей справедливостью карающим каждого и весь народ,
все государство за прегрешения вольные и невольные...”(31).
Это существенное смещение центра тяжести в русском христианстве в
сторону Ветхого завета отразилось и во взглядах на верховную власть. Тем же
автором было показано, что “вообще каждый популярный, привлекавший симпатии
своими социально-политическими и индивидуальными добродетелями, или
непопулярный, отталкивавший своей “гордостью” и
“высокоумьем”(“высокомысльством”) князь или царь приравнивался
старорусскими литераторами прежде всего к еврейским царям и заметным
фигурам библейской истории и только уже потом - к своим двойникам в сонме
византийских басилевсов”(32).
Следует также согласиться с тем, что “концепция Москвы - Третьего
Рима, делая русского великого князя наследником Византийских императоров,
ставила его в положение, не имевшее прямого прецедента в рамках
византийского образца. Концепция Москвы - Третьего Рима имела
эсхатологический характер, и в этом контексте русский монарх как глава
последнего православного царства наделялся мессианской ролью”(33).
Этот обзор стоит закончить тем, что, как уже говорилось, введение в
церемониал поставления на царство, начиная с Ивана IV, наряду с коронацией,
миропомазания “как бы придает царю особый харизматический статус: в
качестве помазанника царь уподобляется Христу (ср.
“помазанник”) (34).
Реальность подобного взгляда и подобного понимания сущности верховной
власти в России подтверждается, в частности, записками иностранцев. Так,
например, голландец Исаак Масса писал в своих записках о России, что
русские “считают своего Царя за высшее божество”(35).
2. Разрыв между самопониманием верховной власти и существующей
практикой управления государством.
Тот взгляд на верховную власть, который был описан выше, начал
формироваться в XV веке и окончательно устоялся в середине XVI века.
Грозный был первым русским царем, не просто глубоко воспринявшим весь
комплекс идей и представлений, лежащих в его основе, но и целиком
сформированный таким пониманием своей власти. Его знаменитая преписка с
Курбским дает много ярких примеров того, насколько далеко к тому времени
разошлись позиции Грозного и всего служилого сословия.
В свое время В.О.Ключевский коротко и остроумно охарактеризовал
сущность этой переписки: “За что ты бьешь нас, верных слуг своих?” -
спрашивает князь Курбский. “Нет, - отвечает ему царь Иван, - русские
самодержцы изначала сами владеют своими царствами, а не бояре и не
вельможи”(36). Такое их полное непонимание друг друга, отсутствие како бы
то ни было общей базы для спора объясняется тем, что если Курбский остается
в рамках вполне традиционных представлений о службе вассала сюзерену, то
Грозный пытается придать своим отношениям с подданными и своей власти
строго религиозный облик, сделать ее, как власть Бога, неподсудной и не
нуждающейся в защите и обосновании.
Переписка Ивана Грозного с Курбским свидетельствует о совершенно
определенном “вымывании” светской составляющей верховной власти. Иван IV
Страницы: 1, 2, 3
