он сыграл в войну 1914 — 18 г. г., это флот береговой обороны — да и то

против противника, с которым мы ведем одновременно сухопутную войну, как

это было с Германией, — флот для предупреждения десантных операций

противника. Но ни Швеция, ни Дания, ни тем более Англия десантными

операциями нам никакими не угрожали, и послепетровский флот гнил просто по

своей ненужности.

Но в эту ненужность были брошены чудовищные по тем временам

суммы. Это для флота строились парусинные, канатные, якорные и прочие

фабрики, которые после Петра заглохли по простой своей ненадобности. Вся

флотская затея была прежде всего затеей совершенно бесхозяйственной. И тот

же Ключевский, перечисляя бесконечные протори и убытки петровского

хозяйничанья, приводит хозяйственные характеристики Петра, полностью

исключавшие друг друга. В одной сказано: «Петр был крайне бережливый

хозяин, зорким взглядом вникавший в каждую мелочь». В другой: «Петр слыл

правителем, который раз что задумает, не пожалеет ни денег, ни жизней»,

характеристика, явно несовместимая ни с бережливостью, ни вообще с какими

бы то ни было хозяйскими данными.

Однако, самой кардинальной реформой Петра, которую историки

обходят старательным молчанием и о которой, правда, только мельком говорит

советская «История СССР», был его указ 1714 г., так называемый указ о

единонаследии. О том, как безграмотно и бестолково и противоречиво был он

средактирован, я уже приводил определение Ключевского. О том, что из

«единонаследия» ничего не вышло, пишут все историки. Но обходится сторонкой

тот вопрос, что благодаря этому указу «огромный фонд поместных земель

окончательно сделался собственностью дворянства» («История СССР, стр. 665).

Напомню, что по московскому законодательству поместное владение

было владением государственным, и дворянство владело поместьями лишь

постольку, поскольку оно за счет поместных доходов несло определенную

государственную службу. Это не была собственность. Это была заработная

плата. Академик Шмурло пишет (стр. 294): «Служилый человек в московском

государстве служил, его положение определялось обязанностями, отнюдь не

правами». После Петра у дворянства остаются только права. Первый, но

решающий шаг в этом направлении сделал петровский указ, превративший

государственные имения в частные и государственно-обязанных крестьян — в

частную собственность. Дальнейшее законодательство времен порнократии

только зафиксировало фактически создавшееся положение дел. И недаром

дворянство именовало этот указ «изящнейшим благодеянием», оно в массе лучше

оценивало те «следствия», которых никак не мог сообразить сам Петр. «В

результате область крепостного права значительно расширилась, и здесь

совершился целый переворот (подчеркнуто мной, — И. С.) только

отрицательного свойства» (Ключевский).

Теоретик нашего монархизма Лев Тихомиров считает Петра гениальным

человеком. «Представляя себе все ошибки Петра Великого, я глубоко почитаю

его гений и нахожу, что он не в частностях, а по существу делал в свое

время именно то, что было нужно» (том 2, стр. 101).

Оставим частности. Посмотрим, что говорит тот же Тихомиров о

вещах более серьезных, чем частности. О реформе вообще:

«Петр стремился организовать самоуправление на шведский лад и с

полнейшим презрением к своему родному не воспользовался общинным бытом,

представлявшим все данные к самоуправлению ... Исключительный бюрократизм

разных видов и полное отстранение нации от всякого присутствия в

государственных делах делают из якобы «совершенных» петровских учреждений

нечто в высшей степени регрессивное, стоящее по идее и вредным последствиям

бесконечно ниже московских управительных учреждений» (Л. Тихомиров).

«Учреждения Петра были фатальны для России и были бы еще вреднее,

если бы оказались технически хороши. К счастью в том виде, в каком их

создал Петр, они оказались неспособными к сильному действию».

Гениальный преобразователь, учреждения которого оказались не

только никуда не годными, но даже и фатальными, — как это совместить? Даже

в мелочах? Не стоит говорить о мелких противоречиях: если учреждения

оказались фатальными, то совершенно очевидно, что они были способными к

«сильному действию», иначе бы никаких фатальных результатов не последовало.

Они действовали очень сильно и главным образом благодаря тому, что были как

раз по пути нарождавшейся дворянской диктатуре. Но Тихомиров идет и дальше:

«Монархия (при Петре. — И. С.) уцелела только благодаря народу,

продолжавшему считать законом не то, что приказал Петр, а то, что было в

умах и совести монархического сознания народа» (стр. 112).

Значит, если Петр в числе всего прочего не разрушил и монархии,

то и этот благополучный результат был достигнут только потому, что народ

отгородился в своем сознании и от приказов Петра и от его понимания

существа русской монархии. Согласитесь сами, что вопрос монархии уже никак

нельзя отнести к числу таких частностей, как кости таганрогских или

петербургских строителей или, как леса Воронежа и Прибалтики. Нельзя

считать частностью и вопрос о Церкви а тот же Тихомиров пишет:

«За первое десятилетие, после учреждения Синода, большая часть

русских епископов побывала в тюрьмах, была расстригаема, бита кнутом и

прочее. В истории Константинопольской церкви, после турецкого завоевания,

мы не находим ни одного периода такого разгрома епископов и такого

бесцеремонного отношения к церковному имуществу» (Том 2, стр. 111).

(Тихомиров прибавляет, что данные об этом петровском, не турецком, разгроме

он сам проверял по первоисточникам. — И.С.)

Ключевский сравнивает поведение 126 полков с худшими временами

Батыя. Тихомиров говорит, что греческой церкви при турках было лучше.

Ключевский говорит, что «под высоким покровительством сената казнокрадство

и взяточничество достигли размеров никогда небывалых прежде — разве только

после». Тихомиров говорит, что «монархия уцелела только благодаря народу и

вопреки Петру». Все историки, приводя «частности», перечисляют вопиющие

примеры безалаберности, бесхозяйственности, беспощадности, великого

разорения и весьма скромных успехов и в результате сложения бесконечных

минусов, грязи и крови получается портрет этакого «национального гения».

Думаю, что столь странного арифметического действия во всей мировой

литературе не было еще никогда. Заканчивая обзор петровских деяний,

Ключевский дает окончательный штрих:

«Созданные из другого склада понятия и нравов, новые учреждения

не находили себе сродной почвы в атмосфере произвола и насилия. Разбоями

низ отвечал на произвол верха: это была молчаливая круговая порука

беззакония и неспособности здесь и безрасчетного отчаяния там. Внушительным

законодательным фасадом прикрывалась общее безнародье».

Петр оставил после себя выигранную Северную войну, расходы

которой не стоили «пяти Швеции», и оставил на целое столетие потерянные

возможности на юге (Прутский поход, сдача Азова и флота). Он оставил

разоренную страну, отвечавшую на произвол «и неслыханное дотоле воровство»

«птенцов гнезда петрова» «безрасчетным отчаянием и разбоем». Он — вопреки

Тихомирову — все-таки подорвал и монархию: вчерашняя уличная девка на

престоле была так же невозможна в Москве, как невозможно было дальнейшее

столетие порнократии. Он подорвал Церковь. Он подорвал престолонаследие. И

после всего этого историки говорят о «частных ошибках». Эти «частные

ошибки» мы с вами и расхлебываем до сих пор — третьим интернационалом,

террором и голодом, законными наследниками деяний великого Петра.

ПОБЕДИТЕЛИ В ПЕТРОВСКОЙ РЕФОРМЕ

Итак, если опереться на ряд частных и разрозненных показаний

наших историков, то вообще содержание всей петровской реформы можно уложить

в такую, примерно, формулировку:

Продолжено несколько более удачно техническое перевооружение

страны. Разгромлен весь правительственный аппарат Москвы, опиравшийся на

русское самоуправление, и заменен бюрократическим аппаратом инородцев.

Разгромлено патриаршество, замененное синодом.

Разгромлено купечество, замененное «кумпанствами».

Разгромлено крестьянство, попавшее в собственность дворянству.

Выиграло только дворянство: указом о единонаследии оно получило в

свое распоряжение государственную землю и государственное крестьянство;

указом о замещении престола оно получило в свое распоряжение престол.

Дворянство и является тем социальным слоем, который, во-первых, прятался за

судорожной тенью Петра и который, во-вторых, ставил этой тени литературные

и другие памятники.

Курсы русской истории оставляют эту сторону «переворота»

несколько в тени. Ключевский туманно упоминает, что «при Петре московское

дворянство должно было (? — И. С.) стать главным туземным орудием

реформы». П. Милюков уже в эмиграции («На чужой стороне» № X, Прага 1925

г.) проговаривается столь же туманно:

«С Петром нас связывает живое чувство родства и общности идей...

Сознательно или бессознательно, на стороне петровской реформы стояло,

конечно, большинство образованного класса, совпадавшего до середины XIX

века с классом дворянским» (подчеркнуто мною. И. Солоневич).

Милюков ставит знак равенства между образованным классом и

классом дворянским и снова делает передержку: дворянство и образованность,

действительно, были синонимами ОТ Петра ДО середины XIX века, когда в

дворянскую массу вклинились первые отряды «разночинцев». Но дворянство и

образованность не были синонимами ДО Петра. Носителями образованности ДО

Петра было и духовенство, и купечество. Духовенство вело, так сказать,

гуманитарную часть этой образованности; купечество — техническую.

Строгановы и Демидовы, строившие первые русские заводы, были, конечно,

представителями технической культуры. Купец Никитин, добравшийся до Индии и

написавший книгу о своем путешествии, не имел среди дворянства никаких

конкурентов. Купцы, организовавшие свои представительства и в Стокгольме, и

в Ганзейских городах, и в Лондоне, посылавшие своих приказчиков вплоть до

Китая и своих землепроходцев вплоть до Камчатки, играли у нас ту же роль,

какую в Западной Европе играли Васко-де-Гама, Магеллан, Колумб и прочие.

Реформы Петра означали, в частности, ликвидацию всей культуры русского

духовенства и русского купечества. Религиозная мысль России, придавленная

полупротестантским синодом, застряла на протестантском богословии и на

синодской канцелярщине, а купечество появилось на общественных подмостках

только в качестве героев Островского, пока Ленин не добил его окончательно.

Но московское купечество было носителем не только технических,

географических или коммерческих знаний: оно строило и русскую

художественную культуру. Советская «История СССР» (стр. 539) говорит:

«Памятниками купеческого строительства являются поразительные по

своей художественной цельности церкви Ярославля, Вологды, Устюга,

Сольвычегодска и прочее... Церковь Грузинской Божией Матери в Москве,

построенная купцом Скрипиным, Воскресенский монастырь, поразительный по

грандиозности и смелости замысла и по фантастическому разнообразию деталей,

Коломенский дворец — первая попытка применить к большой постройке чисто

народный стиль...»

Это все строила купеческая Русь. Она же организовывала русскую

иконопись — иконы рублевских и строгановских писем, которые современная

западноевропейская художественная критика считает высшим достижением

русской живописи вообще и за которые сейчас в Америке платят совершенно

сумасшедшие деньги. С Петром все это было кончено. Русский народный стиль

архитектуры так и погиб в петровских казармах. Русская живопись застряла на

два столетия, чтобы уже на наших глазах снова возникнуть в полотнах и

фресках Васнецова, Нестерова и Врубеля.

По русской национальной культуре Петр и его наследники прошли

батыевым нашествием — от этого нашествия русская культура не оправилась еще

и сейчас. И в основе всего этого лежит петровский указ о единонаследии.

Напомню еще и еще раз: в Московской Руси и мужик и дворянин были

равно обязанными слоями: «крепостной человек служил своему помещику, —

говорит академик Шмурло. — с тем, чтобы дать ему возможность отправлять

службу, так что — перестанет служить помещик, должны быть освобождены от

обязанностей к нему и крестьяне. Этот взгляд глубоко вкоренился в сознание

народное, и когда впоследствии помещики и дворяне стали действительно

освобождаться от военной повинности, то крестьяне с полным основанием

требовали, чтобы освободили и их, но не от рекрутчины, а от

крепостничества». Отметим еще и еще раз принципиальную противоположность

исходных точек западноевропейского и московского крепостного права. На

Западе мужик был порабощен вовсе не во имя каких бы то ни было общих

интересов какого-нибудь киевского, дармштадтского, веронского или

клюнийского уезда. Он был закрепощен потому, что он был завоеван. Он

рассматривался прежде всего как военная добыча. Идеологи монархической

реставрации во Франции времен Наполеона ставили вопрос со всей

откровенностью: мы, аристократия и дворянство, — другая раса, другой народ.

Теоретик буржуазной революции Тьер отвечал им, примерно, теми же доводами:

да, мы — третье сословие, мы — другая раса, раса побежденных, а французская

революция была восстанием побежденных против победителей. Такой точки

зрения в Московской Руси не было никогда; она появилась только

впоследствии, когда рюриковичи, с одной стороны, и гитлеровцы — с другой —

начали разработку рюриковской легенды для идеологического прикрытия своих

практических потребностей.

«По Уложению 1649 года, — говорит Шмурло, — крестьянин был лишен

права сходить с земли, но во всем остальном он остается совершенно

свободным. Закон признавал за ним право на собственность, право заниматься

торговлей, заключать договоры, распоряжаться своим имуществом по

завещанию».

Наши историки — сознательно или бессознательно — допускают очень

существенную терминологическую передержку, ибо «крепостной человек»,

«крепостное право» и «дворянин» в Московской Руси были совсем не тем, чем

они стали в петровской. Московский мужик не был ничьей личной

собственностью. Он не был рабом. Он находился, примерно, в таком же

положении, как в конце прошлого века находился рядовой казак. Мужик в такой

же степени был подчинен своему помещику, как казак своему атаману. Казак не

мог бросить свой полк, не мог сойти со своей земли, атаман мог его

выпороть, — как и помещик крестьянина, — но это был порядок военно-

государственной субординации, а не порядок рабства. Начало рабству положил

Петр.

Вспомним предыдущие попытки дворянства — под предлогом стояния за

Дом Пресвятой Богородицы — наложить свою лапу на власть и на мужика. Эти

попытки неизменно наталкивались на единый фронт крестьянства, купечества,

духовенства и посада — под водительством монархии, и дворянство отступало

вспять. Петр порвал этот фронт на самом решающем его участке — на участке

генерального штаба России.

Дворянству только и оставалось, что ринуться в этот прорыв и

закрепить там свои позиции, что оно и сделало. Око назвало петровский указ

«изящнейшим благодеянием» и в течение двух веков воздвигало его автору

памятники — и бронзовые, и литературные, и всякие другие. Купечество,

духовенство, крестьянство и посад были разгромлены, подавлены и обращены в

рабство. Русская национальная культура была отброшена на века назад.

Русское национальное сознание и до сих пор еще не может высвободиться из-

под наследия петровско-дворянской диктатуры над Россией.

Петровская страсть к иноземщине носила, собственно патологический

характер. П. Милюков повествует о том, как Петр стал строить Петербург:

«Петербург раньше строили на Петербургской стороне, но вдруг

выходит решение перенести торговлю и главное поселение в Кронштадт. Снова

там, по приказу царя, каждая провинция строит огромный корпус, в котором

никто жить не будет и который развалится от времени. В то же время

настоящий город строится между Адмиралтейством и Летним садом, где берег

выше и наводнения не так опасны. Петр снова недоволен. У него новая затея.

Петербург должен походить на Амстердам: улицы надо заменить каналами. Для

этого приказано перенести город на самое низкое место — на Васильевский

остров» («На чужой стороне», т. X).

Но Васильевский остров заливался наводнениями; стали строить

плотины — опять же по образцу амстердамских. Из плотин ничего не вышло, ибо

при тогдашней технике это была работа на десятилетия. Стройку перенесли на

правый берег Невы, на то место, которое и поныне называется Новой

Голландией.

Не имея ровно никакого представления о том, что Ключевский

называет «исторической логикой» и «физиологией народной жизни», Петр не

мог, да, видимо, и не пытался сообразить то обстоятельство, что Голландии

деваться некуда: вся страна стоит на болоте, что, кроме того, Голландия

расположена на берегу незамерзающего моря и что ее континентальная база

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10