расположена тут же за спиной, а не в 600 верстах болот и тайги. Но ни

логика, ни физиология, ни география, ни климат приняты во внимание не были:

«хочу, чтобы все было, как в Голландии». Даже и одежда.

И об этом мы, в свое время, учили в гимназиях и университетах:

Петр, де, сменил неудобные старинные ферязи и прочее на удобное для работы

западноевропейское одеяние. Мы, по тем временам, верили и этому объяснению

— несмотря на всю его совершенно очевидную глупость. Боярская ферязь,

действительно, не была приспособлена для рубки дров — так она рубки дров и

не имела в виду, точно так же, как этой сферы человеческой деятельности не

имеет в виду ни современный смокинг, ни фрак, ни даже пиджак. Но если вам

зимой надо ехать в санях, то лучше ферязи вы и сейчас ничего не найдете. И

если вы всмотритесь в стрелецкое обмундирование, то вы без особенного труда

увидите, что — через 200 лет всякой ерунды с лосинами, киверами,

треуголками и прочим в этом роде — русская армия конца XIX века и начала XX

столетий вернулась к тем же стрельцам: штаны, сапоги, рубаха, шинель и

папаха. Ибо это обмундирование соответствует русскому климату, и русским

пространствам, и русской психологии. Голландские башмаки с пряжками и

чулками могли быть очень красивы, но ни для русской осени, ни для русской

зимы они не годятся никак: нужны сапоги или валенки. Треуголка или кивер

могут быть очень живописны и могут быть практически терпимы при небольших

переходах. Но если солдату нужно делать тысячи верст, то кивер с его

султаном и прочими побрякушками превращается из «головного убора» в очень

обременительную ношу: попробуйте вы спать в кивере или на кивере. Я не

пробовал. А папаху нахлобучил на голову или подложил под голову, и

великолепно... 200 лет потребовалось для того, чтобы вспомнить такую

элементарную простую вещь, как стрелецкая меховая шапка.

Кое о чем мы не вспомнили и до сих пор. Основной торгово-

промышленной организацией Москвы был «торговый дом» — семейное предприятие,

рассчитанное на полное доверие связанных родством соучастников дела. Из

таких «торговых домов» выросли и Строгановы и Демидовы, а в более позднюю

эпоху — Рябушинские, Гучковы, Стахеевы. «Торговый дом» вырос органически из

всего прошлого России, из ее крепкой семейной традиции, из того склада

русской психики, которая перевела на язык семейных отношений даже и высшую

государственную власть: «Царь-батюшка». На этой традиции и в наше время

ездил еще «отец народов».

Торговые дома были разгромлены во имя «кумпанств». С русского

купца драли семь шкур, а добыча переправлялась «кумпанствам» в виде

концессий, субсидий, льгот и всего прочего. А еще более в виде возможностей

ничем не ограниченного воровства, в области которого Алексашка Меньшиков

поставил всероссийский рекорд расторопности.

Из «кумпанств» не вышло ничего. Милюков подсчитывает, что из

сотни петровских фабрик «до Екатерины дожило только два десятка».

Покровский приводит еще более мрачный подсчет: не более десяти процентов.

Марксистские историки рассматривают петровскую эпоху, как результат

«наступления торгового капитала» или (как Покровский) как «прорыв»

торгового капитала к государственной власти. Наступление ли, прорыв ли, но,

во всяком случае, после этого стратегического мероприятия русский торговый

капитал почти на целое столетие вообще исчезает с поверхности русской

экономической жизни: «прорыв» привел к разгрому. Этому соответствовал и

разгром русской деревни. Милюков («История государственного хозяйства»)

приводит также цифры: средняя убыль населения в 1710 году, сравнительно с

последней московской переписью, равняется 40 %. В Пошехоньи из 5356 дворов

от рекрутчины и казенных работ запустел 1551 двор и от побегов — 1366».

Документ 1726 года, то есть сейчас же после смерти Петра, подписанный

«верховниками», говорит:

«После переписи многие крестьяне, которые могли работой своей

доставить деньги померли, в рекруты взяты, и разбежались, а которые могут

ныне работою своей получать деньги на государственную подать, таких

осталось малое число».

Словом, разгромлено было все, по-батыевски. И было бы, конечно

преувеличением взваливать всю вину на Петра: он просто оказался самым

слабым пунктом общего национального фронта — и в прорыв бросилось

дворянство, а никак уж не «торговый капитал», и именно дворянство закрепило

не только новые социальные отношения, но и тот духовный перелом, который

характеризует петровскую эпоху больше, чем что бы то ни было дру-гое.

ПРОРЫВ НА ФРОНТЕ ДУХА

Заводы и флот, регулярная армия и техника — все это было не ново

и в Москве. То принципиально новое, что внес с собою Петр, сводилось к

принципиальному подчинению всего русского всему иностранному. «Философия»

Петра — поскольку можно говорить о его философии — была взята напрокат у

Лейбница, который, шатаясь по дворам немецких владетельных князьков,

снабжал — за сравнительно небольшие деньги — государственной мудростью

владыку варварской России. Административная система была вся списана со

Швеции, откуда, — за уже гораздо большие деньги — приглашались инспецы-

инструктора, ни слова не говорившие по-русски и о русских отношениях не

имевшие уже абсолютно никакого понятия. В военной администрации —

победитель шведов Шереметьев был выброшен вон во имя побежденного

перебежчика Шлиппенбаха — о де Круа я уже не говорю. Церковное управление

было перестроено по протестантскому образцу.

А. Павлов в своем «Курсе русского церковного права» говорит

прямо:

«Взгляд Петра Великого на Церковь... образовался под влиянием

протестантской канонической системы...» Была даже введена и инквизиция, из

которой, впрочем, ничего не вышло. Резали полы кафтанов, вырывали «с

кровью» бороды, закрывали бани — вообще, объявили войну всем внутренним и

внешним национальным признакам России. Россия была объявлена «вторым

сортом», — первым были Шлиппенбахи, де Круа, Лефорты, Остерманы и вообще

«Европа». Русское национальное сознание было принижено так, как при Батые и

при Ленине.

Как могла произойти эта измена, нации и как она могла

продержаться до наших дней?

Петр не только «прорубил окно в Европу», он также продавил дыру в

русском общенациональном фронте. Дворянство устремилось в эту дыру,

захватило власть над страной, и, конечно, для него было необходимо отделить

себя от страны не только политическими и экономическими привилегиями, но и

всем культурным обликом: мы — победители, не такие, как вы — побежденные.

Сама идея захвата власти была взята с Запада. Недаром при Петре

появляется совершенно новый для Руси термин: благородное шляхетство. И если

на западе «шляхта» была отделена от «быдла» целой коллекцией самых

разнообразных культурно-бытовых «пропастей» — то такие же пропасти надо

было вырыть между победителями и побежденными новой после-петровской

России. Если вместо прежнего поместного владельца и тяглого крестьянина, на

разных служебных ступенях несущих одинаковую государственную службу,

возникли шляхтичи, с одной стороны, и раб — с другой стороны, то логически

было необходимо отделить шляхтича от раба всеми технически доступными

способами и внешнего и внутреннего отличия. Нужно было создать иной костюм,

иные развлечения, иное миросозерцание и по мере возможности даже и иной

язык. Всякая общность, и внутренняя, и внешняя, затрудняла бы реализацию

новых отношений. Дворянская фуражка с красным околышем, которую мне

случалось видеть даже и в эмиграции была в последние десятилетия последним

остатком петровских завоеваний. Все потеряно: поместья, чины, молодость и

Россия; сидит человек на церковной паперти и продает газеты. Человек совсем

уже стар и не совсем все-таки трезв. Его коммерческое предприятие очень уже

похоже на подаяние: покупатели норовят не взять мелкой сдачи, купить

ненужную газету: жалко старичка. Но на дворянской голове красуется, все-

таки, дворянская фуражка: последнее, самое последнее, что еще осталось от

прекрасных дней диктатуры его сословия.

Пример этого старичка, впрочем, не совсем исчерпывает дворянскую

проблему сегодняшнего дня: есть еще в эмиграции собрания дворян тамбовской,

а также и прочих губерний. Есть и другие вещи: мой добрый приятель, русский

юноша необычайной одаренности, носивший очень известное в эмиграции имя —

вообще, «жених, что надо» — получил отказ ввиду его недворянского

происхождения. Семья проектировавшейся невесты сидела уже давно «на дне»,

не на таком, как старичок с газетами, но очень близко к газетам: мелкое и

неумелое ремесло, подаяние эмигрантских организаций, и не было даже надежды

на переворот, который возвратит потерянные именья, — обычная и единственная

надежда этого слоя людей, — ибо имений не было уже и в России. Но

дворянское классовое сознание мощно подавляло все очевидности нынешнего и

будущего «экономического» бытия...

Это происходило в эмиграции и почти в середине XX века. Можно

себе представить, что происходило в Тамбовской губернии и в середине

восемнадцатого века. Петр, с его «окном в Европу» и в шляхетство, свалился

как манна небесная, на одержимое похотью власти дворянское сословие. Едва

ли можно предполагать, что дворянство сразу сообразило все вытекающие из

Петра последствия: «великий преобразователь», как и все русские цари,

дворянство недолюбливал очень сильно и считал его сословием лодырей и

тунеядцев. Но он не соображал, что именно он делал, и дворянство едва ли

сразу сообразило, какие из всего этого могут проистечь выгоды. Перед самой

смертью Петр начал, наконец, по-видимому, что-то, все-таки, соображать —

отсюда, кроме болезни, и отчаянное настроение преобразователя. К этому же

моменту сообразило обстановку и дворянство: прежде всего надо убрать

монархию. Все остальное пошло, более или менее, автоматически. Вам нужен

иной костюм, чтобы даже по внешности отгородиться от раба, — вот вам

голландский кафтан с чужого плеча. Вам нужны иные развлечения — вот вам

ассамблеи. Вам нужно иное мировоззрение — вот вам Лейбниц, Пуфендорф,

Шеллинг и Гегель. Вам нужен иной язык — вот, вам, пожалуйста, раньше

голландский, а потом французский. Вам нужно иное искусство — вот вам,

пожалуйста, Растрелли, вместо Рублева, и Ватто — вместо иконописи.

Я этим не хочу сказать, что Лейбниц, ассамблеи, французский язык,

Растрелли или Ватто плохи сами по себе: Лейбниц, говорят, истинно великий

философ, французский язык — очень богатый язык, и Растрелли, конечно,

выдающийся зодчий. Но все дело в том, что ни Лейбниц, ни Растрелли, ни все

прочие были для России совершенно не нужны, и что они были использованы

только для стройки проволочных заграждений между «первенствующим сословием»

и всеми теми, кто остался вне первенствующих рядов. Пресловутая «пропасть

между народом и интеллигенцией» была вырыта именно на этом участке: мужик

молился на иконы рублевских писем и считал Ватто барским баловством — и

был, конечно, совершенно прав. Мужик верил и верит и в Бога и в Россию, а

не в Лейбница и Гегеля и тоже, конечно, совершенно прав. Сейчас это можно

констатировать с абсолютной очевидностью: когда России пришлось плохо, то

даже Сталин ухватился не за Гегеля и Маркса, а за Церковь, за Святую Русь,

и даже за Святого Благоверного Князя Александра Невского. Вот они и

вывезли.

Потери русской культуры были чудовищны. Подсчитать их мы не

сможем никогда. В стройке национальной культуры наступил двухвековой

застой. То, что было создано дворянством — оказалось в большинстве случаев

народу и ненужным, и чуждым. Но, — как и при всех революциях в мире — мы

видим то, что осталось, ТО, что все-таки выросло, и не видим ТОГО, что

погибло. Мы видим Ломоносовых, которым удалось проскочить, видим Шевченко

или Кольцова, которые проскочили изуродованными, и мы не видим и не можем

видеть тех, кто так и не смог проскочить. Мы видим растреллиевские дворцы,

но тот русский стиль зодчества, который в Московской Руси дал такие

«поразительные» образцы, заглох и до сего времени. Заглохла русская

иконопись. (Не забудем, что по тем временам почти вся живопись была

иконописью: и Рафаэль, и да-Винчи, и Микель Анджело были прежде всего

иконописцами. — И.С.)

Заглох русский бытовой роман — даже русский язык стал глохнуть,

ибо тот образованный слой, который должен был создавать русскую

литературную речь, лет полтораста не только говорил, но и думал по-

французски. Заглохло великолепное ремесло Московской Руси, заглохла даже и

петровская промышленность с тем, чтобы двести лет спустя появиться вновь и

вновь — на базе ликвидации мужика, как класса, на базе превращения его в

раба... Боюсь, что сталинская крепостная промышленность удержится еще

меньше, чем крепостная петровская...

Рецепция, принятие иностранной культуры, была необходима не для

того, чтобы поднять или спасти Россию — она в этом не нуждалась, — а для

того, чтобы дворянство могло отгородиться от всех носителей русской

культуры: от купечества, духовенства и крестьянства. Оно и отгородилось. И

уже совсем погибая, переживая последние дни своей политической и еще больше

экономической гегемонии, находясь, «как класс», в совсем предсмертных

конвульсиях, оно, сознательно или бессознательно, все еще старается

напялить на нас немецкий кафтан. И в этом отношении ленинский Маркс только

повторяет петровского Лейбница.

ВЫВОДЫ

Вот вам фактическая сводка того, что было совершено Великим

Петром и чем Россия заплатила за эти свершения. Я — не историк. Я не

производил никаких новых архивных изысканий, не оперировал неизвестными — и

поэтому спорными — историческими материалами. Я более или менее суммировал

только те данные, которые имеются во всех элементарных курсах русской

истории, которые поэтому могут считаться и общеизвестными и бесспорными. Я

совершенно искренне убежден, что из этих общеизвестных и бесспорных фактов

я сделал правильные — логически неизбежные — общие выводы. И что,

следовательно, те выводы, которые делали наши историки — за исключением в

некоторой степени Милюкова, — являются нелогичными выводами. Хорошо понимаю

всю смелость такого заключения. Тем более, что настоящие трудности

начинаются только теперь: как объяснить, все-таки, факт, что «дело Петра»

просуществовало, с большим или меньшим успехом, все-таки, больше двухсот

лет, что почти вся историческая литература считает Петра и гением, и

преобразователем, и что, наконец, эту оценку разделяют столь далекие друг

от друга люди, как Маркс и Пушкин, советские историки и Соловьев,

Ключевский и наши нигилисты из шестидесятников — Чернышевские, Добролюбовы,

Писаревы и прочие. Или — говоря несколько схематически, что в оценке Петра

сходятся и дворянская реакция, и пролетарская революция...

Вспомним о той мысли, которая, по Ключевскому, «инстинктивной

похотью» сказалась в дворянских кругах в эпоху Смутного времени, когда

дворянство, — тогда служилый, а не рабовладельческий класс, — попыталось

«завоевать Россию для себя» и «под предлогом стояния за Дом Пресвятой

Богородицы и за православную веру провозгласило себя владыкой родной

земли».

Эта «похоть», в той или иной степени, всегда свойственна всякому

правящему слою всякой страны. В до-романовской Москве эту похоть пыталось

реализовать потомство удельных князей и было разгромлено Грозным. В Смутное

время, после разгрома княжат — и после совсем уже неудачной попытки

Шуйского восстановить власть аристократической верхушки, — к захвату власти

шло рядовое дворянство, которое, по тогдашним временам могло называться,

если и не совсем демократией, то, во всяком случае, «третьим сословием» так

сказать, тогдашней интеллигенцией. Смутное время закрепило приблизительно

тот перелом, который связан во Франции с Великой французской революцией:

ушла старинная родовая аристократия, пришло деловое и служилое «третье

сословие». Но дальше параллель кончается: во Фракции возник цесаризм,

закончившийся республикой, и республика в окончательной (пока) форме

закрепила завоевания «третьего сословия» — буржуазии. Эти завоевания

оспаривает теперь четвертое сословие — пролетариат.

В Москве ни с цезаризмом, ни с вождизмом ничего не вышло. Ни Лже-

Димитрий, ни Шуйский удержаться не смогли. Ни Ляпунов, ни Минин, ни

Пожарский даже и не пробовали пытаться провозгласить себя вождями

освобожденной страны. Москва спешно и деловито восстановила старинную форму

монархии и, путем всяких исторических натяжек, попыталась связать новую

династию не только с Рюриковичами, но и с «пресветлым корнем» Августа.

Новая династия сразу же утвердилась в качестве полноправной и

традиционной монархии — монархии «волею Божиею», несмотря даже и на

всенародное избрание.

Это избрание ввиду «Пресветлого корени» и всего прочего, должно

было, по существу только утвердить генеалогические права шестнадцатилетнего

мальчика. Ясно: избирали не за «заслуги» и не за «таланты». И вообще, не

столько «избирали», ибо других кандидатов предъявлено не было, и «избирать»

было не из кого, а только подтвердили «законные» права Михаила на

«прадедовский» престол. Собор вернулся — повторяю, не без натяжек — к

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10