ловко расположить к себе людей различных взглядов и убеждений:

с “либералами” говорить о “либерализме”, с ретроградами — о “незыблемых

устоях”, проливать обильные слезы с религиозной фанатичкой баронессой В. Ю.

Крю-денер, беседовать с английскими квакерами (представителями

реформатского религиозного течения) о спасении души и веротерпимости.

Говоря в указах, что человеческие заблуждения нельзя исправлять насилием, а

лишь кротостью и просвещением, Александр тут же негласно приказывал

расстрелять нескольких духоборов за отказ сражаться во время войны. Он

выслушивает проповеди скопца Кондратия Селиванова, но утвердит решение

военного суда о наказании солдат-скопцов батогами. За актерство

современники называли Александра I “северный Тальма” (знаменитый в то время

французский актер). “Такого артиста в жизни, — писал об Александре I

историк С. П. Мельгунов, — редко рождает мир не только среди венценосцев,

но и простых смертных”.

Крайне самолюбивый, недоверчивый и подозрительный, Александр ловко

пользовался людскими слабостями, умел играть в “откровенность” как надежное

средство управлять людьми, подчинять их своей воле. Он любил приближать к

себе лиц, неприязненно относившихся друг к другу, и ловко пользовался их

взаимной неприязнью и интригами, а однажды так и заявил управляющему

канцелярией Министерства полиции Я. И. де Санглену: “Интриганы так же нужны

в общем государственном деле, как и люди честные, иногда даже более”.

Лицейский товарищ Пушкина и близкий ко двору барон М. А. Корф

вспоминал, что Александр, подобно бабке своей Екатерине II, “в высшей

степени умел покорять себе умы и проникать в души других, утаивая

собственные ощущения и помыслы”. Известная французская писательница мадам

де Сталь, на которую Александр произвел большое впечатление при встрече с

ним в 1814 г. в Париже, отзывалась о нем как о “человеке замечательного ума

и сведений”. Александр говорил с ней о “вреде деспотизма” и заверял в своем

“искреннем желании” освободить крепостных крестьян в России. В том же году

во время визита в Англию он наговорил массу любезностей вигам —

представителям либеральной парламентской партии — и уверял их, что намерен

создать оппозицию в России, ибо она “правильнее помогает отнестись к делу”.

“Благодушие” и “приветливость” Александра покорили известного прусского

государственного деятеля и реформатора барона Генриха-Фридриха Штейна.

Однако от проницательного прусского министра не укрылась присущая

императору черта: “Он нередко прибегает к оружию лукавства и хитрости для

достижения своих целей”. Известно высказывание шведского посла в Петербурге

графа Лагербильке: “В политике Александр тонок, как кончик булавки, остер,

как бритва, фальшив, как пена морская”. “Изворотлив, как грек”, — отзывался

об Александре французский писатель Франсуа Шатобриан.

Александр не любил тех, кто “возвышался талантами”. Современники

отмечали, что “он любит только посредственность; настоящие гений, ум и

талант пугают его, и он только против воли и отворотясь употребляет их в

крайних случаях”. Конечно, он не мог обойтись без умных, талантливых

государственных и военных деятелей, таких, как Сперанский, Кутузов,

Мордвинов. Нельзя назвать бездарностями реакционных деятелей его

царствования, таких, как А. А. Аракчеев, А. С. Шишков, митрополит Филарет.

Но в большинстве своем его окружали беспринципные, без чести и совести,

царедворцы, вроде московского генерал-губернатора Ф. В. Ростопчина,

министра духовных дел и народного просвещения А. Н. Голицына, “гасителей

просвещения” Д. П. Рунича и М. Л. Магницкого, изувера-фанатика архимандрита

Фотия.

Александр и сам весьма нелестно отзывался о сановниках, которыми себя

окружил. В 1820 г. он жаловался прусскому королю Фридриху-Вильгельму III,

что “окружен негодяями” и “многих хотел прогнать, но на их место являлись

такие же”. Он старался приблизить к себе людей, не имевших прочных связей в

аристократических кругах, привлекал лиц, заведомо ничтожных и даже

презираемых в обществе, неохотно назначал на государственные посты

представителей родовой аристократии, которая вела себя независимо. Особенно

оскорбляло чувства обойденных “российских патриотов” “засилье иностранцев”

на русской службе, которым Александр демонстративно отдавал предпочтение.

“Чтобы понравиться властелину, нужно быть или иностранцем или носить

иностранную фамилию”, — сетовал А. М. Муравьев.

В салонах передавали друг другу остроту генерала А. П. Ермолова,

который на вопрос царя, какую награду он хотел бы получить за свои воинские

заслуги, ответил:

“Государь, произведите меня в немцы”. Декабрист

И. Д. Якушкин вспоминает: “До слуха всех беспрестанно доходили

изречения императора Александра, в которых выражалось явное презрение к

русским”. Во время смотра своих войск в 1814 г. близ французского городка

Вертю в ответ на похвалы герцога Веллингтона по поводу их хорошей

организации, Александр во всеуслышание заявил, что этим он обязан

иностранцам на русской службе, а однажды в Зимнем дворце, “говоря о русских

вообще, сказал, что каждый из них или плут или дурак”. Не случайно в числе

задач первой декабристской организации Союза спасения было “противодействие

иностранцам, находившимся на русской службе”.

Помимо неискренности, “изменчивости и двусмысленности его характера”, у

Александра отмечали упрямство, подозрительность, недоверчивость, большое

самолюбие и стремление “искать популярности по любому поводу”. В семейном

кругу его называли “кротким упрямцем”. Шведский посол барон Стединг

отзывался о нем: “Если его трудно было в чем-нибудь убедить, то еще труднее

заставить отказаться от мысли, которая в нем возобладала”. Особенное

упрямство и настойчивость он проявлял, когда дело касалось его самолюбия.

Упрямство вполне соединялось со слабой волей, как “либерализм” на словах —

с деспотизмом и даже жестокостью — на деле. “Он слишком слаб, чтобы

управлять, и слишком силен, чтобы быть управляемым”, — отзывался о нем

Сперанский, который отмечал и непоследовательность царя (“он все делает

наполовину”).

Александр никогда не забывал событий марта 1801 г. — не столько из-за

“угрызения своей совести”, сколько как предостережение. Подозрительность,

унаследованная от Павла I, с годами у Александра возрастала. Отсюда система

надзора и сыска, особенно развившаяся в последние годы его царствования.

Сам он охотно слушал доносы и даже поощрял их, требуя от своих сотрудников,

чтобы они следили друг за другом, и даже считал допустимым прочитывать

корреспонденцию своей жены.

У современников сложилось представление о крайней его ветрености и

непостоянстве. Для ближайшего окружения Александра не были тайной его

сложные семейные отношения, полные взаимной подозрительности и притворства.

Все прекрасно знали, в том числе и императрица Елизавета Алексеевна, о

продолжительной (более чем 20-летней) связи Александра с А. М. Нарышкиной,

которая в 1808 г. родила ему дочь Софью (смерть Софьи Нарышкиной в 1824 г.

Александр переживал как самую большую личную трагедию). Он особенно любил

“общество эффектных женщин”, выказывая им “рыцарское почтение, исполненное

изящества и милости”, как выражались его современницы. По свидетельству

графини Эд-линг, “отношение к женщинам у Александра не изменялось с летами,

и [его] благочестие отнюдь не препятствовало веселому времяпрепровождению”.

Полицейские донесения австрийскому канцлеру Мет-терниху во время

Венского конгресса 1815 г., куда съехались монархи-победители над

Наполеоном вершить судьбы Европы, пестрят сообщениями о волокитстве

русского царя. Но надо сказать, что “игра в любовь” у Александра

подчинялась дипломатической интриге. В салонах велась закулисная

дипломатическая игра, тон в которой задавали Александр, сам Меттерних и

французский министр иностранных дел Талейран.

Несколько слов о внешнем облике и некоторых чертах повседневной бытовой

жизни Александра I. Сохранилось немало его портретов, на которых он

изображен высоким и стройным молодым человеком, розовощеким и голубоглазым,

с приятной улыбкой. Хотя придворные художники, несомненно, идеализировали

облик Александра, но, судя по рассказам современников, основные черты его

переданы верно. Наиболее близким к натуре считается портрет, написанный

знаменитым английским художником Джорджем Доу. Здесь изображен задумавшийся

мужчина средних лет с небольшими бакенбардами и сильно поредевшими

волосами. С юности Александр был близорук, но предпочитал пользоваться не

очками, а лорнетом;

был глух на левое ухо, поврежденное еще в детстве, когда во время

стрельбы он оказался рядом с артиллерийской батареей. С юности закаливал

свое здоровье, ежедневно принимая холодные ванны. В повседневном быту сам

он жил относительно скромно. С весны до глубокой осени обычно проживал в

Царском Селе, занимая там малые комнаты дворца. Ранним утром, в любую

погоду прогуливался он по Царскосельскому парку. С 1816 г. постоянным

спутником его прогулок стал Карамзин. Император и придворный историограф

беседовали по самым острым политическим вопросам, при этом Карамзин смело

высказывал о них свои суждения. Зимой император переезжал в Петербург, где

по утрам бывал на разводе караула и воинских экзерцициях, затем принимал с

докладами министров и управляющих.

В первые годы царствования он редко покидал Царское Село или Петербург.

Частые и продолжительные разъезды приходятся в основном на последние 10 лет

его царствования. Подсчитано, что за это время им было проделано более 200

тыс. верст пути. Он путешествовал на Север и на Юг России, бывал на Урале,

Средней и Нижней Волге, в Финляндии, Варшаве, ездил в Лондон, несколько раз

в Париж, Вену, Берлин, посетил ряд других городов Западной Европы.

В манифесте 12 марта 1801 г. Александр I объявил, что будет управлять

“Богом врученным” ему народом “по законам и по сердцу в Бозе почивающей

августейшей бабки нашей государыни Екатерины Великия”, тем самым подчеркнув

приверженность политическому курсу этой императрицы, много сделавшей для

расширения дворянских привилегий. Он начал с того, что восстановил

отмененные Павлом I “Жалованные грамоты” дворянству и городам (1785),

дворянские выборные корпоративные органы — уездные и губернские дворянские

собрания, освободил дворян и духовенство от телесных наказаний (которые

ввел Павел), объявил амнистию всем бежавшим за границу от павловских

репрессий, вернул из ссылки до 12 тыс. опальных или репрессированных Павлом

по политическим и иным мотивам чиновников и военных. Среди них значились

возвращенный еще Павлом I из Сибири, но находившийся в ссылке в Калужской

губернии “бывший коллежский советник Радищев” и сосланный в Кострому за

участие в тайном политическом кружке “артиллерии подполковник Ермолов”.

Были отменены и другие раздражавшие дворянство павловские указы, вроде

запрета носить круглые французские шляпы, выписывать иностранные газеты и

журналы, выезжать за границу. В городах исчезли виселицы, к коим прибивали

доски с именами опальных. Была объявлена свобода торговли, поведено

распечатать частные типографии и дозволить их владельцам издавать книги и

журналы. Была упразднена вселявшая страх Тайная экспедиция, занимавшаяся

сыском и расправой. Пока это были еще не реформы, а отмена наиболее

тиранических распоряжений Павла I, вызывавших всеобщее недовольство, но

влияние этих мер на умы было исключительно велико и породило надежды на

дальнейшие перемены. В серьезность реформаторских намерений Александра I

верили не только в России: даже американский президент Томас Джефферсон

полагал, что новый русский царь всерьез готовится к реформам.

Хотя в манифесте о восшествии на престол Александр I и подчеркивал

преемственность своего правления с царствованием Екатерины, однако его

правление не было ни возвратом к “золотому веку” Екатерины, ни полным

отказом от политики, проводимой Павлом. Александр не любил, когда ему

напоминали о царствовании бабки, и недружелюбно относился к екатерининским

вельможам, на многое претендовавшим. Демонстративно подчеркивая свое

отрицание характера и методов павловского правления, он воспринял много

черт его царствования, причем в главной его направленности — к дальнейшей

бюрократизации управления, к укреплению самовластья. Да и сами “гатчинские

привычки” (приверженность к воинской муштре) глубоко укоренились в нем,

любовь к парадам и разводам осталась у него на всю жизнь. По натуре

Александр I не был реформатором. К такому заключению пришел и весьма

осведомленный его биограф великий князь Николай Михайлович Романов:

“Император Александр никогда не был реформатором, а в первые годы

царствования он был консерватором более всех окружавших его советников”.

Однако Александр не мог не считаться с “духом времени”, в первую

очередь с влиянием идей французской революции, и даже в какой-то мере

использовал эти идеи в своих интересах. Любопытно его заявление: “Самое

могучее оружие, каким пользовались французы и которым они еще грозят всем

странам, это общее убеждение, которое они сумели распространить, что их

дело есть дело свободы и счастья народов, поэтому “истинный интерес

законных властей требует, чтобы они вырвали из рук французов это страшное

оружие и, завладевши им, воспользовались им против их самих”. В русле этих

намерений и следует рассматривать широковещательные демагогические

заявления царя (особенно за границей) о его стремлении к преобразованиям, к

обеспечению “свободы и счастья народов”, о намерении отменить в России

крепостное право и ввести “законно-свободные' учреждения”, т. е.

конституционные порядки.

По сути дела Александр I стремился, не меняя основного направления

политики Екатерины II и Павла I, к укреплению абсолютизма, найти способы

укрепления своей власти, которые соответствовали бы “духу времени”. В этом

и заключалась суть его заигрывания с либерализмом, присущего, впрочем, не

только Александру I, но и другим российским монархам. Однако он не

чуждался, особенно в годы его откровенно реакционного политического курса,

применять и “палаческие методы управления”. Одна из характерных черт

российского самодержавия — его умение, в зависимости от конкретной

обстановки, проводить гибкую политику, идти на уступки, приспосабливаться к

новым явлениям и процессам в стране и использовать их в интересах

укрепления своих позиций. В значительной мере этим и объясняются

относительная самостоятельность, сила и живучесть российского самодержавия.

Вступая на престол, Александр I публично и торжественно провозгласил,

что отныне в основе политики будет не личная воля или каприз монарха, а

строгое соблюдение законов. В манифесте от 2 апреля 1801 г. об уничтожении

Тайной экспедиции говорилось, что отныне положен “надежный оплот

злоупотреблению”, что “в благоустроенном государстве все преступления

должны быть объемлемы, судимы и наказуемы общею силою закона”. При каждом

удобном случае Александр любил говорить о приоритете законности. Населению

были обещаны правовые гарантии от произвола.

Все эти заявления имели большой общественный резонанс. Идея законности,

утверждения “власти закона” была главнейшей у представителей различных

направлений общественной мысли: Сперанского, Карамзина, декабристов,

Пушкина (наиболее четко выражена эта идея в его оде “Вольность”). Для

разработки плана преобразований царь привлек своих “молодых друзей”

Строганова, Кочубея, Чарторыйского и Новосильцева, которые и составили его

“интимный кружок” или “Негласный комитет”. Хотя комитет и назывался

“негласным”, но о нем знали и говорили многие. Впрочем, и сам Александр не

делал из него тайны, опираясь на него в борьбе с сановной оппозицией.

“Молодые друзья”, однако, уже оставили былые республиканские увлечения и

придерживались весьма умеренных взглядов, были осторожны в своих проектах и

предположениях и, строя планы реформы государственного управления,

рассуждая о необходимости издать “Жалованную грамоту народу”, тем не менее

исходили из незыблемости основ абсолютизма и сохранения крепостничества.

С июня 1801 по май 1802 г. комитет собирался 35 раз, но в 1803 г. после

всего дишь четырех заседаний был закрыт. Александр I уже прочно чувствовал

себя на троне, и не было нужды в либеральных разговорах. Хотя все дело и

ограничивалось по существу этими разговорами, но они пугали аристократию

екатерининских времен, окрестившую комитет “якобинской шайкой” (слова поэта

Г. Р. Державина). Повод к такому нелестному эпитету подал и сам царь, в

шутку называвший свой “интимный комитет” “Комитетом общественного спасения”

(так назывался один из комитетов французского Конвента в период якобинской

диктатуры под главенством М. Робеспьера).

“Дух времени” выразился в проведенных Александром мерах, хотя и

второстепенных, по такому жгучему вопросу, как крестьянский. С самого

начала новый царь без какого-либо специального указа или манифеста

прекратил раздачу крестьян в частные руки. Уже во время коронации в

сентябре 1801 г. таких раздач не последовало (вопреки сложившейся

“традиции”) “к великому огорчению многих жаждавших сего отличия”. Когда

один из сановников (герцог Александр Виртембергский, родственник царя) в

1802 г. обратился к Александру I с просьбой о пожаловании ему имения, царь

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5