В издававшейся в то время газете «Пятигорское эхо» смерти И. Чухнина
было посвящено несколько строк. Короткая хроникерская заметка взбудоражила
кое-кого из стариков, которые знали не только Ивана Чухнина, но и его брата
Кузьму. Двое из них пришли в редакцию «поговорить».
Старики вспоминали братьев Чухниных, рассказывали о себе, и весь
разговор с ними был бы ни к чему, если бы один из них не сказал, что
«слыхать, жив тот парень, который строил дом, куда Кузьма привез убитого
офицера». Только где сейчас этот парень старик не знал.
Редакция взволновалась. Было ясно, что речь шла о строителе «Домика»
Лермонтова. Разыскать «парня»!
Этому «парню» было тогда, по-видимому, около ста лет. Стариков
приблизительно такого возраста оказалось около десятка. Но ни один из них
ничего не строил, кроме своих хат, и о Лермонтове ничего не слышал.
Чухниных знали, а о Лермонтове «не приводилось слыхать».
Разыскать человека, который «строил» оказалось не так-то легко. Но, в
конце концов, он все-таки нашелся. Жил старик в богадельне, известной
старожилам Пятигорска под названием Зипаловской. Точно своего возраста дед
не знал. Только ему «сказывали», что он родился «после замирения француза».
Автору этих строк старик рассказал, что его родина – село Ребровка.
Когда отец переехал в Горячеводскую, не помнит. «Хата у нас была своя, –
вспоминал он. – У отца были две пары быков, извозом занимались: товары, ну
и дома, которые разбирали в Егорьевске, в Марьинской, сюда доставляли,
здесь их заново ставили. Помню Умана. Ему мы из Марьинской два дома свезли.
Лес, это значит – разобранные дома, возили Уману на самую в ту пору крайнюю
улицу. Мне было годов 19, может, 20. Брат постарше меня был. Когда второй
дом в Марьинской разбирали, брату плечо балкой зашибло. Кончали мы с отцом
вдвоем. Один дом, который побольше, поставили на улицу, в один ряд с тем, в
котором хозяин жил, только подальше. А поменьше хату срубили во дворе.
Богадельня помещалась в сохранившемся до наших дней здании на углу
улиц, по современным названиям, Лермонтовской и Анджиевского[1].
Старик вышел из ворот богадельни и показал, куда были привезены дома
Марьинской. Несомненно, речь шла о теперешней Лермонтовской усадьбе. Указав
на угловой дом, он сказал, что Уманов жил там.
Пока разыскивали старика, выяснилось, что живы две внучки Уманова:
оставшаяся в девицах Лидия Ильинична и Екатерина Ильинична, в замужестве
Рюмина. При встрече старушки оговорились, что они многое запамятовали,
однако семейные разговоры о том, как застраивалась их усадьба, хорошо
помнят.
«Строил дед, как все тогда. Лесу здесь же нет, из чего было строить? –
рассказывали внучки Уманова. – Вот и лепили мазанки. А кто строил
деревянный дом, так те волокли лес из Астрахани на быках или же покупали
такой дом в Георгиевске или в станице Марьинской на слом. Ну и вывозили
балки, доски, рамы оконные, двери. Дед тоже купил в Марьинской два дома.
Это как раз те, про которые вы спрашиваете. Рассказывают, что в тех домах
жил Лермонтов, которому потом поставили памятник». Слышали, что там жил
Лермонтов, знали, что ему поставили памятник, видели этот памятник каждый
день и все-таки удивлялись, почему интересуются каким-то невзрачным
флигельком, когда есть дома гораздо комфортабельнее, даже на их усадьбах.
Кто же такой Уманов, который начал застройку Лермонтовской усадьбы?
Василий Тимофеевич Уманов или Уман, как чаще его называли, уволившись от
военной службы в чине штаб-офицера, состоял на гражданской службе на
Кавказе. Выйдя в отставку в чине коллежского асессора, он поселился сначала
в слободке, по соседству с Константиногорской крепостью, а потом стал одним
из первых застройщиков поселения при горячих серных источниках будущего
Пятигорска.
Значение минеральных источников у подножия горы Машук русское
правительство оценило не сразу. Известен ответ Павла I на донесение
кавказского начальства о необходимости устройства зарождающегося курорта:
«Оставить предприятие сие впредь до удобного времени».
Только после смерти Павла I район Кавказских Минеральных Вод был
признан заслуживающим внимания. Вышло постановление «О позволении частным
жителям строить домы», причем первым застройщиком представлялся ряд льгот.
Уманов обратился в 1823 году в Строительную комиссию, ведавшую на
молодом курорте всеми делами, с просьбой предоставить ему участок земли
«для постройки деревянного дома на каменном фундаменте о пяти окнах».
Просьба Уманова была удовлетворена: ему был выделен для застройки
земельный участок – более 3000 квадратных метров – на краю поселения, у
подошвы Машука.
Первый дом Уманову срубили тогда же, в 1823 году на углу теперешних
улиц Лермонтовской и Карла Маркса[2].
Позднее Уманов начал строить дома для дочерей. Так начал застраиваться
квартал, в который входит теперешняя Лермонтовская усадьба. Эту усадьбу
Уманов дал в приданое младшей дочери, выдав ее замуж за майора Василия
Ивановича Чиляева. Это и была усадьба, получившая впоследствии всемирную
известность.
Существовал ли в это время тот флигель, в котором в 1841 году жил
Лермонтов?
Если верить рассказу богаделенского старика, то он был. Но на усадьбе
стоял еще один флигель, там, где сейчас находится сарай. Именно поэтому
хозяин называл «Домик Лермонтова» средним домом. Возможно, что из страницы
Марьинской был привезен вместе с большим домом этот дальний флигель с
сараем. В записях Чиляева[3] о сдаваемых квартирах «средний дом», то есть
«Домик», упоминается только с 1837 года. По-видимому, его до 1836 года
просто не было, и построил его уже сам Чиляев в 1835-1836 годах.
Предположение это подтверждается тем, что большой дом, в котором Чиляев с
семьей занимал три комнаты, именовался «старым», по сравнению со «средним».
Таким образом, рождение «Домика» можно отнести, предположительно, к 1835-
1836 годам.
С 1837 года средний домик сдавался внаем в летнее время ежегодно.
Прожил бы флигелек свой век, как ряд его «собратьев», и никто никогда
не заинтересовался бы им, если бы историю его не изменил случай.
14 мая 1841 года в стенах флигеля поселились два новых квартиранта.
Получив с этих квартирантов деньги, Чиляев достал свою «памятную»
книгу и аккуратно записал: «С капитана Алексея Аркадьевича Столыпина и
поручика Михаила Юрьевича Лермонтова из С.-Петербурга получено за весь
средний дом 100 рублей серебром».
Не подозревал Чиляев, что эта его запись станет историческим
документом.
С 14 мая 1841 года и начинается история маленького лермонтовского
домика. Он действительно был маленький: всего четыре небольших комнаты. Две
из них, выходящие окнами в сад, занял Лермонтов, и они получили название
лермонтовской половины. Столыпин поселился в двух других, окна которых
выходят во двор. Эта половина дома называлась столыпинской.
Собственно, у каждого было по одной комнате – спальне, так как одна из
комнат на лермонтовской половине служила общей столовой или, как тогда
называли комнаты для приема гостей, – залом, где собирались все приходившие
к Лермонтову товарищи. Вторая – столыпинская – называлась приемной, но
никаких приемов в ней не производилось. Там большей частью находились
слуги. От этой приемной была отделена легкой перегородкой буфетная и
прихожая. Кухня находилась в подвальном помещении. Кушанья подавались в
буфет через маленькое оконце, нижняя часть которого приподнималась.
План домика был сделан 29 лет спустя после того, как в нем жил
Лермонтов. Сделал его Петр Кузьмич Мартьянов[4], когда еще был жив В.И.
Чиляев.
В 1870 г. Мартьянов лечился в Пятигорске. Он заинтересовался
обстоятельствами трагической гибели Лермонтова и стал разыскивать тех, кто
знал поэта.
Впоследствии, при публикации собранных материалов, он отметил, что
«особенное содействие» встретил в пятигорском старожиле, отставном майоре
В.И. Чиляеве.
«Василий Иванович передал мне, – повествует Мартьянов, – несколько
собственноручных заметок «Об обстоятельствах, предшествовавших и
сопровождавших дуэль поэта с Мартыновым» и два подлинных дела бывшего
пятигорского комендантского управления 1841 года:
а) по описи № 88, «О капитане Нижегородского драгунского полка
Столыпине и поручике Тенгинского пехотного полка Лермонтове», начатое 8-го
и оконченное 23-го июня 1841 г., и
б) по описи № 96, «О дуэли майора Мартынова и поручика Лермонтова, на
коей первый убил последнего», начатое 16-го июля 1841 г. и оконченное 15
июня 1842 г.»
Тогда и выяснилось, какими бесценными документами о последних днях
Лермонтова располагал Чиляев.
Публикуя свои материалы в «Историческом вестнике», Мартьянов писал:
«Наружность домика самая непривлекательная, одноэтажный, турлучный[5],
низенький, он походит на те постройки, которые возводят отставные солдаты в
слободках при уездных городах. Главный фасад его выходит на двор и имеет
три окна, но все три различной меры и вида. Самое крайнее с левой стороны
фасада окно, вроде итальянского, имеет обыкновенную раму о 8 стеклах и по
бокам полурамы, каждая с 4 стеклами, и две наружные ставни. Второе окно
имеет одну раму о 8 стеклах и одну ставню. Наконец, третье – также в одну
раму о 8 стеклах окно, но по размеру меньше второго на четверть аршина и
снабжено двумя ставенками. Сбоку домика, с правой стороны, пристроены
деревянные сени с небольшим о двух ступеньках крылечком. Стены снаружи
обмазаны глиной и выбелены известкой».
Флигель в эти годы был, в самом деле, далеко не привлекателен. Хозяин
в последнее время болел, сдачей квартир почти не занимался. Флигель без
хозяйского глаза превратился в ту «непривлекательную мазанку», которую в
том же 1870 году сфотографировал первый в Пятигорске фотограф Ланге.
Да и желающих жить на краю города в то время, когда Пятигорск
разросся, и в нем появились «приличные» дома, не находилось. К тому же
съезд лечащихся в 1870 году был невелик: всего 586 человек за весь летний
период.
Такие флигеля, какой был у Чиляева, имелись почти при каждом доме. Они
были деревянные, или турлучные и предназначались для сдачи внаймы в летнее
время. Перед началом лечебного сезона их белили и снаружи и внутри.
Несомненно, и флигель Чиляева был опрятен в то время, когда в нем
поселились Лермонтов и Столыпин...
Вместе с хозяином обошел Мартьянов пустовавшие комнаты и сделал
подробное их описание: «Общий вид квартиры далеко не представителен, –
свидетельствовал он. – Низкие, приземистые комнаты, стены которых оклеены
не обоями, но просто бумагой, окрашенной домашними средствами: в приемной –
мелом, в спальне – голубоватой, в кабинете – светло-серой, в зале искрасна-
розовой клеевой краской. Потолки положены прямо на балки и выбелены мелом,
полы окрашены желтой, а двери и окна синеватой масляной краской. Мебель
самой простой, чуть не солдатской работы и почти вся, за исключением
ясеневого ломберного стола и зеркала красного дерева, окрашена темной, под
цвет дерева масляной краской. Стулья с высокими в переплет спинками и
мягкими подушками, обитыми дешевым ситцем».
Такова была обстановка «Домика» в 1870 году.
Чиляев говорил Мартьянову, что у Лермонтова была солидная «для
кавказца» обстановка. Где же она? Не создавали ли ее ковры, которые
украшали тогда квартиры почти всех офицеров?
Существовал на Кавказе такой обычай: как только офицер устраивается на
квартире, к нему является торговец коврами со своим товаром. Развешивает
ковры по стенам, расстилает их на полу и делает это совершенно бесплатно,
да при этом еще упрашивает не стесняться и ходить по коврам как можно
больше. Секрет заключился в том, что чем ниже на ковре ворс, тем он ценился
дороже. Был у торговцев расчет и на то, что редко кто из временных
обладателей ковров не купит хотя бы один из них.
Риска же, что кто-то может увезти вещь, не заплатив за нее, не было,
так как по существовавшим на курорте правилам никто «из благородных особ»
не мог уехать, не заплатив хотя бы пустячного долга.
Надо полагать, что «Домик» при Лермонтове был богато убран коврами и,
вместе с личными вещами поэта, это и создавало впечатление солидной
обстановки.
«Много лет спустя Чиляев вспоминал, при каких обстоятельствах был снят
Лермонтовым его флигель. 14 мая, на другой день по приезде в Пятигорск,
Лермонтов и Столыпин явились в комендантское управление (в настоящее время
на этом месте – школа № 8 по ул. Красноармейской) и подали рапорты, в
которых, ссылаясь на болезни, просили разрешения остаться в Пятигорске на
лечение. Комендант, полковник Ильяшенко, направил обоих офицеров на
освидетельствование во врачебную комиссию при военном госпитале.
Профессор Висковатов, первый биограф Лермонтова, так описал связанные
с этой формальностью хлопоты поэта: «Тотчас по приезде Лермонтов стал
изыскивать средства получить разрешение остаться в Пятигорске. Он обратился
к услужливому и «на все руки ловкому» Найтаки[6], и тот привел к нему
писаря из комендантского управления Карпова, который заведовал полицейской
частью (в управлении тогда сосредоточивались полицейские дела) и списками
вновь прибывающих путешественников и больных. Он (Карпов – Е.Я.) составил
рапорт на имя Пятигорского коменданта, в котором Лермонтов сказывался
больным. Комендант Ильяшенко распорядился «об освидетельствовании Михаила
Юрьевича в комиссии врачей при Пятигорском госпитале».
Выполнив полагающиеся формальности, друзья заговорили о квартире.
Когда в комендатуре зашла речь о квартире, Чиляев принял в разговоре
живейшее участие. Между прочим, он предложил посмотреть его флигель.
«Поедем, посмотрим» – сказал Лермонтов.
«Осмотрев снаружи стоявший на дворе домик и обойдя комнаты, –
вспоминал Чиляев, – Лермонтов остановился на балконе, выходившем в садик,
граничивший с садом Верзилиных, и погрузился в раздумье.
Между тем Столыпин обошел еще раз комнаты, сделал несколько замечаний
насчет поправок и, осведомившись о цене квартиры, вышел также на балкон и
спросил Михаила Юрьевича:
– Ну, что, Лермонтов, хорошо?
Ничего, – небрежно отвечал поэт, будто недовольный нарушением его
заветных дум, – здесь будет удобно... дай задаток!
Столыпин вынул бумажник и заплатил все деньги за квартиру. Вечером в
тот же день они переехали». Чиляев хорошо запомнил весь этот день.
Позднее, когда Лермонтов жил в его флигеле, Чиляев продолжал
интересоваться поэтом. «Михаил Юрьевич работал большей частью в кабинете,
при открытом окне», – сообщает он Мартьянову.
«Вставал он не одинаково, иногда рано, иногда спал часов до 9-ти и
даже более... В первом случае тотчас, как встанет, уходил пить воды или
брать ванны и после пил чай, во втором же – прямо с постели садился за чай,
а потом уходил из дому. Около двух часов возвращался домой обедать и почти
всегда в обществе друзей-приятелей».
Внимательный хозяин знает даже, что на обед готовилось четыре-пять
блюд, и что Лермонтов очень любил мороженое, ягоды и фрукты.
«Лермонтов успевал бывать везде и всюду, – продолжает Чиляев свой
рассказ, – но вечера предпочитал проводить у Верзилиных».
«Это был сильный эгоистический и властолюбивый характер, имевший одну
цель – пробить себе, во что бы то ни стало, дорогу в высшие сферы, чтобы со
временем властвовать над толпою, – говорил Чиляев Мартьянову о Лермонтове.
– Для этого он сознательно употреблял все средства, выказывал свой талант,
обнаруживал беззаветную храбрость и сыпал шутки и насмешки, не щадя никого
и ничего...»
О предстоящей дуэли Чиляев узнал от Глебова на другой же день после
верзилинского вечера. Он знал, кто дерется, из-за чего и прочие
подробности. Так почему же он не предпринял ничего для предотвращения
дуэли, в то время как начальство, по мнению Чиляева, «чуткое к беде»,
ходило во тьме «ощупью» и приняло кое-какие меры «наугад». Ведь Чиляев имел
возможность внести в эти меры полную ясность.
Чиляев знал, как рассказывал он Мартьянову, что Мартынов явился на
вечер к Верзилиным «с предвзятым намерением сделать Лермонтову вызов на
дуэль, под каким бы то ни было предлогом, так как Лермонтов и Столыпин на
другой день утром должны были уехать в Железноводск, а с переездом их туда
возможность вызова уничтожалась».
Но кое-что Чиляев и запамятовал: он говорил, что слугу-гурийца
Христофора Саникидзе Лермонтов привез с собой из Петербурга. А в церковной
книге Скорбященской церкви в Пятигорске автор этих строк обнаружил запись о
том, что среди крепостных В.И. Чиляева в великом посте 1841 года говел и
причащался Христофор Саникидзе, 16 лет.
Приезд Лермонтова в Пятигорск в 1841 году был случайным. Получив
назначение в отряд за Лабу, чтобы участвовать против горцев, Лермонтов и
Столыпин задержались на сутки из-за проливного дождя в Георгиевске. И
здесь, в этой старой крепости, лежащей на пути поэта, решалась его судьба.
Вот что рассказал профессору Висковатову случайный свидетель
нескольких часов жизни Лермонтова, ремонтер Борисоглебского Уланского
полка, Петр Иванович Магденко: «Солнце уже закатилось, когда я приехал в
город, или вернее, только крепость Георгиевскую. Смотритель сказал мне, что
ночью ехать дальше не совсем безопасно. Я решился остаться ночевать и, в
ожидании самовара, пошел прогуляться.
Вернувшись, я только что принялся пить чай, как в комнату вошли
Лермонтов и Столыпин… На другое утро Лермонтов, входя в комнату, в которой
я со Столыпиным сидели уже за самоваром, обратясь к последнему, сказал:
«Послушай, Столыпин, а ведь теперь в Пятигорске хорошо, там Верзилины (он
назвал еще несколько имен), поедем в Пятигорск». Столыпин отвечал, что это
невозможно. «Почему? – быстро спросил Лермонтов…– Решайся, Столыпин, едем в
Пятигорск». С этими словами Лермонтов вышел из комнаты…
Столыпин сидел задумавшись. «Ну, что? – спросил я его, – решаетесь,
капитан?» – «Помилуйте, как нам ехать в Пятигорск, ведь мне поручено везти
его в отряд. Вон – говорил он, указывая на стол, – наша подорожная, а там
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18
