поняли все в кружке Лермонтова, хотя серьезно к вызову Мартынова почти

никто не отнесся.

Такое впечатление вынес профессор Висковатов, беседуя со свидетелями

последних дней поэта.

«Ближайшие к поэту люди так мало верили в возможность серьезной

развязки, что решили пообедать в колонии Каррас[17] и после обеда ехать на

поединок. Думали даже попытаться примирить обоих противников в колонии у

немки Рошке, содержавшей гостиницу. Почему-то в кругу молодежи

господствовало убеждение, что все это шутка, – убеждение, поддерживавшееся

шаловливым настроением Михаила Юрьевича. Ехали скорее, как на пикник, а не

на смертельный бой», – писал Висковатов.

Васильчиков в разговоре с биографом тоже говорил, что участники дуэли

«так несерьезно глядели на дело, что много было допущено упущений».

Вспоминая через 31 год – в 1872 г. – преддуэльную обстановку, он

утверждал: «Мы (Столыпин и Глебов, – Е.Я.) считали эту ссору столь

ничтожной, что до последней минуты уверены были, что она кончится

примирением. Даже в последнюю минуту, уже на месте поединка, были убеждены,

что дуэль кончится пустыми выстрелами и что, обменявшись для соблюдения

чести двумя пулями, противники подадут себе руки и поедут ужинать».

А как же сам поэт относился к предстоящей дуэли? «Шаловливое»

настроение, конечно, совсем не отражало его внутреннего состояния.

Вспоминала же Катенька Быховец – она в день дуэли провела в обществе

Лермонтова несколько часов, – что поэт «при всех был весел, шутил, а когда

мы были вдвоем, он ужасно грустил».

Михаил Юрьевич часто заговаривал в последние месяцы о своей близкой

смерти. Еще в Петербурге, зимой этого же года, он в кругу друзей говорил,

что скоро умрет. В Москве, возвращаясь на Кавказ продолжать ссылку, поэт

говорил Ю.Ф. Самарину «о своей будущности, о своих литературных проектах, и

среди всего этого он проронил о своей скорой кончине несколько слов».

А всего за неделю до дуэли Лермонтов говорил своему товарищу по

юнкерской школе П.А. Гвоздеву: «Чувствую, мне очень мало осталось жить».

Как видно, мысль о смерти преследовала его в последнее время. Но разве

он хотел умереть? Ведь в те же самые дни, когда поэт говорил о скорой

смерти, он делился с друзьями планами о своих литературных работах, в эти

же дни развивал мысль об издании журнала. «Мы в своем журнале, – говорил

он, – не будем предлагать обществу ничего переводного, а свое собственное.

Я берусь к каждой книжке доставлять что-либо оригинальное».

А разговор о будущем с Туровским, а философские беседы с Дядьковским –

ведь и они служат подтверждением его жажды деятельности, жажды жизни,

полной литературных интересов.

Все говорит о том, что поэт далек был от мысли заснуть «холодным сном

могилы». Не хотел Лермонтов смерти, но не думать о ней не мог. Судьба

Пушкина не забывалась.

Нам не суждено узнать, что думал и что пережил Михаил Юрьевич в

последнюю ночь, проведенную в «Домике». Но при мысли об этой ночи

вспоминаются строки из дневника Печорина:

«И, может быть, я завтра умру, и не останется на земле ни одного

существа, которое бы поняло меня совершенно».

«Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем

я жил? для какой цели я родился? А, верно, она существовала, и, верно, было

мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные»…

Пуля сразила поэта именно тогда, когда он чувствовал в себе «силы

необъятные», понимал, зачем живет, «для какой цели родился».

VI

Как же происходила дуэль? Сохранилось два свидетельства о трагедии

разыгравшаяся 15 июля 1841 г. у подножия Машука: официальное донесение

коменданта Ильяшенкова командующему войсками на Кавказской линии – генерал-

адъютанту Граббе и воспоминания Васильчикова, которые и послужили

профессору Висковатову материалом дня описания дуэли в его труде «Михаил

Юрьевич Лермонтов – Жизнь и творчество». В течение трех лет (1879-1881)

профессор собирал материал для биографии Лермонтова. К этому времени

оставался в живых только один из участников дуэли, князь Васильчиков.

Васильчиков в личной беседе с Висковатовым изложил события подробнее, чем

комендант.

Комендант доносил: «Сего года 15-го числа подсудимые (Мартынов,

Глебов, Васильчиков – Е.Я.) и с ними Тенгинского полка поручик Лермонтов,

по полудни в шесть с половиной часов, из квартир своих отправились по

дороге, ведущей в Николаевскую колонию и, отъехав от города не более 4-х

верст, остановились при подошве горы Машук, между растущего кустарника, на

поляне, где привязав за деревья своих лошадей (Мартынов, Лермонтов и

Васильчиков верховых а Глебов запряженную в беговых дрожках) и из них

корнет Глебов, и князь Васильчиков размерили вдоль по дороге барьер

расстоянием на 15 шагов, поставив на концах онаго свои фуражки, и отмерили

еще от оных в обе стороны по10-ги шагов, потом, зарядив пару пистолетов

отдали ссорившимся майору Мартынову и поручику Лермонтову сии, пришед на

намеченные места, остановились и потом, по сделанному знаку корнетом

Глебовым приблизясь к барьеру, майор Мартынов выстрелом своим ранил

поручика Лермонтова, который в то же время от этой раны и помер, не успев

даже произвести выстрела по Мартынове» (Ракович)

А вот как описал Висковатов 15-е июля 1841 года.

«День был знойный, удушливый, в воздухе чувствовалась гроза. На

горизонте белая тучка росла и темнела. Около 6 часов прибыли на место.

Мартынов стоял мрачный, со злым выражением лица, Столыпин обратил на

это внимание Лермонтова, который только пожал плечами. На губах его

показалась презрительная усмешка. Кто-то из секундантов воткнул в землю

шашку, сказав: «Вот барьер». Глебов бросил фуражку в десяти шагах от шашки,

но длинноногий Столыпин, делая большие шаги, увеличил пространство.

Затем противникам были вручены заряженные пистолеты, и они должны были

сходиться по команде: «Сходись!». Особенного права на первый выстрел по

условию никому не было дано. Каждый мог стрелять, стоя на месте, или

подойдя к барьеру, или на ходу, но непременно между командою: два и три.

Командовал Глебов…

«Сходись!» – крикнул он. Мартынов пошел быстрыми шагами к барьеру,

тщательно наводя пистолет. Лермонтов оставался неподвижен. Взведя курок, он

поднял пистолет дулом вверх и, помня наставления Столыпина, заслонился

рукой и локтем, «по всем правилам опытного дуэлиста».

Висковатов приводит далее показание князя Васильчикова: «В эту минуту,

я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого

выражения, которое играло на лице поэта перед дулом уже направленного на

него пистолета».

«Раз... Два... Три...» командовал между тем Глебов. Мартынов уже стоял

у барьера.

«Я отлично помню, – рассказывал князь Васильчиков, – как Мартынов

повернул пистолет курком в сторону, что он называл стрелять по-французски!

В это время Столыпин крикнул: «Стреляйте или я разведу вас!»... Выстрел

раздался, и Лермонтов упал, как подкошенный, не успев даже схватиться за

больное место, как это обыкновенно делают ушибленные или раненые. Мы

подбежали... В правом боку дымилась рана, в левом сочилась кровь».

«В смерть не верилось, – продолжал повествование Висковатов. – Как

растерянные стояли вокруг павшего... Глебов сел на землю и положил голову

поэта к себе на колени. Тело быстро холодело».

Доктора на месте поединка не было. За ним поехал Васильчиков.

«Между тем в Пятигорске трудно было достать экипаж. Васильчиков,

покинувший Михаила Юрьевича еще до ясного определения его смерти, старался

привезти доктора, но никого не мог уговорить ехать к сраженному. Медики

отвечали, что на место поединка при такой адской погоде они ехать не могут

и приедут на квартиру, когда привезут раненого.

Действительно, дождь лил как из ведра, и совершенно померкнувшая

окрестность освещалась только блистанием непрерывной молнии при страшных

раскатах грома. Дороги размокли. С большим усилием и за большие деньги,

кажется, не без участия полиции, удалось, наконец, выслать за телом дроги

(вроде линейки). Было 10 часов вечера. Достал эти дроги уже Столыпин.

Кн. Васильчиков, ни до чего не добившись, приехал на место поединка

без доктора и экипажа».

«Тело Лермонтова все время лежало под проливным дождем, накрытое

шинелью Глебова, покоясь на его коленях. Когда Глебов хотел осторожно

спустить ее, чтобы поправиться – он промок до костей – из раскрытых уст

Михаила Юрьевича вырвался не то вздох, не то стон, и Глебов остался

недвижим, мучимый мыслью, что быть может в похолодевшем теле еще «кроется

жизнь». «Так лежал неперевязанный, медленно истекавший кровью, великий

юноша-поэт», – заканчивает рассказ о дуэли Висковатов. Погиб ли он от

потери крови, или смертельная была рана – неизвестно. Вскрытия не было.

Наконец появился экипаж... «Поэта подняли и положили на дроги. Поезд,

сопровождаемый товарищами и людьми Столыпина, тронулся».

Поздно вечером 15 июля вернулся Михаил Юрьевич в «Домик».

Так ли все происходило у подножия Машука в 7 часов вечера 15-го июля,

как рассказал Васильчиков, трудно сказать, но других свидетельств этого

горестного события, к сожалению, нет».

Ни Столыпин, ни Трубецкой, ни Глебов ни в письмах, ни в разговорах, ни

в воспоминаниях словом не обмолвились о дуэли. Они свято выполняли данную

друг другу клятву – не разглашать тайну, молчать о том, чему свидетелями

были.

Если Глебов рассказал Эмилии Александровне об одиночестве у

истекающего кровью друга, – так это был рассказ не о дуэли, а о

переживаниях его – Глебова – в ту страшную ночь.

Советскими лермонтоведами извлечено из разных архивов немало частных

писем тех лиц, которые были тогда в Пятигорске. Свидетельства, отклики на

свершившееся, сделанные непосредственно после дуэли, являются ценнейшими

документами.

Вот что писал, например, московский почт-директор, А.Я. Булгаков,

ссылаясь на письмо В.С. Голицына, написанное в Пятигорске тотчас же после

дуэли:

«Когда явились на место, – где надобно было драться, Лермонтов, взяв

пистолет в руки, повторил торжественно Мартынову, что ему не приходило

никогда в голову его обидеть, даже огорчить, что все это была одна шутка, а

что ежели Мартынова это обижает, он готов просить у него прощения не токмо

тут, но везде, где он только захочет!.. Стреляй! Стреляй! – был ответ

исступленного Мартынова.

Надлежало начинать Лермонтову, он выстрелил в воздух, желая все

кончить глупую эту ссору дружелюбно, не так великодушно думал Мартынов, он

был довольно бесчеловечен и злобен, чтобы подойти к самому противнику

своему, и выстрелил ему прямо в сердце. Удар был так силен и верен, что

смерть была столь же скоропостижна, как выстрел. Несчастный Лермонтов

тотчас испустил дух. Удивительно, что секунданты допустили Мартынова

совершить его зверский поступок. Он поступил противу всех правил чести и

благородства, и справедливости. Ежели он хотел, чтобы дуэль совершилась,

ему следовало сказать Лермонтову: извольте зарядить опять ваш пистолет. Я

вам советую хорошенько в меня целиться, ибо я буду стараться вас убить. Так

поступил бы благородный, храбрый офицер. Мартынов поступил как убийца».

Ю.Ф. Самарин писал И.С. Гагарину через две недели после дуэли: «Пишу

вам, мой друг, под тяжким впечатлением только что полученного мной

известия. Лермонтов убит Мартыновым на дуэли на Кавказе. Подробности

ужасны. Он выстрелил в воздух, а противник убил его, стреляя почти в упор».

В целом ряде других писем корреспонденты упорно утверждали, что

Лермонтов выстрелил в воздух, Мартынова дружно именовали «убийцей», исход

же дуэли так и толковали, как убийство поэта.

Несомненно, письма эти отражали сразу же установившееся в Пятигорске

мнение о разыгравшейся драме.

На чем основано было такое мнение? Видно, кто-то из секундантов, – как

ни старались они держать в тайне случившееся, – все же поделился с кем-то

тем, чему был свидетель. Укреплению создавшегося мнения способствовали и

условия дуэли.

Условия эти, продиктованные Мартыновым, поражают своим несоответствием

поводу для вызова на дуэль. В самом деле, поводом послужила ссора

«ничтожная и мелочная», как ее определяли все свидетели столкновения

Лермонтова с Мартыновым. Условия же дуэли такие, как при самом тяжком

оскорблении: пистолеты крупного калибра, право стрелять до трех раз, тогда

как в данном случае, то есть при пустячной ссоре, полагалось обменяться по

одному выстрелу, и, наконец, ничтожное расстояние между противниками.

Но почему же Лермонтов принял эти условия? И как же Столыпин,

прекрасно знавший дуэльный кодекс, мог допустить согласие поэта на эти

условия?

Но, кто знает, может быть, Столыпин и пытался их отклонить. Включил же

Висковатов на каком-то основании такие строки в биографию Лермонтова:

«Столыпин серьезнее всех глядел на дело и предупреждал Лермонтова, но он по

большей части был под влиянием Михаила Юрьевича… и вполне поддавался его

влиянию».

Надо помнить при этом характер Лермонтова. Ни за что на свете не

разрешил бы он своим секундантам поднимать вопрос об изменении условий. Для

Лермонтова не имело значения, что условия эти не отвечали тяжести

оскорбления. Главное было, что они продиктованы противником. Со своей

стороны Лермонтов заявил, что стрелять в Мартынова не будет, а дальше… это

было уже дело совести противника.

VII

Почти двое суток покоилось тело поэта в «Домике». Здесь и зарисовал

его на смертельном ложе художник Шведе.

17 июля было произведено освидетельствование тела погибшего поэта.

«При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже

последнего ребра, при срастании ребра с хрящом, пробила правое и левое

легкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны и

при выходе прорезала мягкие части левого плеча, от которой раны поручик

Лермонтов мгновенно на месте поединка помер. В удостоверение чего общим

подписом и приложением герба моего печати свидетельствуем.

Город Пятигорск, июля 17-го дня 1841 г.

Пятигорского военного госпиталя ординатор

лекарь титулярный советник Барклай де Толли.

При освидетельствовании тела находились:

Плац-майор подполковник Унтилов.

Заседатель Черепанов.

Исполняющий должность окружного стряпчего

Ольшанский 2-й.

Корпуса жандармов подполковник Кушинников».

Этим внешним освидетельствованием ограничились.

«Роковая весть быстро разнеслась по Пятигорску, – вспоминала Э.А. Шан-

Гирей. – Дуэль – неслыханная вещь в Пятигорске»…

В чистой белой рубашке лежал он на постели в своей небольшой комнате,

куда перенесли его. Художник Шведе снимал с него портрет масляными

красками.

Столыпин и друзья, распорядившись относительно панихиды, стали

хлопотать о погребении останков, – рассказывал Висковатов. – Ординарный

врач Пятигорского военного госпиталя Барклай де Толли выдал свидетельство,

в коем говорилось, что «Тенгинского пехотного полка поручик М.Ю. Лермонтов

застрелен на поле, близ горы Машука, 15-го числа сего месяца и, по

освидетельствовании им, тело может быть передано земле по христианскому

обряду».

«По христианскому обряду» священники Пятигорска отказались хоронить

Лермонтова: «убитый на дуэли приравнивается к самоубийцам, а самоубийца –

по статье 347-й уголовных законов – лишается христианского погребения».

В местной газете «Сезонный листок» сообщалось: «16 июля собралась

масса народу на погребение и панихиду; но священник отказался явиться,

ссылаясь на то, что по уставу убитые на дуэли приравниваются к

самоубийцам».

Много лет спустя священник В. Эрастов вспоминал, что он действительно

«отказался от похорон Лермонтова, когда его звал Столыпин».

Еще в 1903 г., совсем незадолго до смерти, Эрастов, отвечая на вопрос

корреспондента «Варшавского дневника»: – Правда ли, батюшка, что Вы

отказались хоронить Лермонтова, – тихо ответил: «Да, правда. Я знаю, что

меня за это бранят теперь и в обществе, и во всех журналах, но мог ли я

поступить иначе? От святейшего синода было строжайшее запрещение отпевать

тело самоубийц и погибших на дуэли».

Потом он не раз подтверждал это.

«Когда собрались все к панихиде, долго ждали священника, который с

большим трудом согласился хоронить Лермонтова, – вспоминала Э.А. Шан-Гирей.

Это был священник Скорбященской церкви Пятигорска Павел Александровский,

давший согласие только после вмешательства полковника Траскина.

Писарь комендантского управления Карпов рассказывал: «Является ко мне

ординарец от Траскина и передает требование, чтобы я сейчас же явился к

полковнику. Едва лишь я отворил, придя к нему на квартиру, дверь его

кабинета, как он своим сильным металлическим голосом отчеканил: «Сходить к

отцу протоиерею, поклониться от меня и передать ему мою просьбу похоронить

Лермонтова. Если он будет отговариваться, сказать ему еще то, что в этом

нет никакого нарушения закона, так как подобною же смертью умер известный

Пушкин, которого похоронили со святостью». Я отправился к Павлу

Александровскому и передал буквально слова полковника. Отец Павел подумал-

подумал, наконец, сказал: «Успокойте полковника, все будет исполнено по его

желанию».

Отец Павел, однако, не выполнил всего христианского обряда похорон. Он

отслужил панихиду и проводил тело Лермонтова до могилы без отпевания в

церкви, как полагалось[18].

…Не было покоя Лермонтову и после смерти. Как будто, он предвидел это,

написав в 17 лет:

Кровавая меня могила ждет,

Могила без молитв и без креста…

Похороны состоялись 17 июля. Гроб с телом поэта вынесли из «Домика» на

руках четыре товарища покойного и пронесли до самого кладбища. Поручик

А.Ф. Тиран был от лейб-гвардии гусарского полка, в котором Лермонтов служил

по окончании юнкерского училища. Полковник Безобразов – от Нижегородского

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18