драгунского полка, в который Лермонтов был переведен в первую ссылку,

А.И. Арнольди – от Гродненского гусарского полка, в котором поэт недолго

служил после первой ссылки, Н.И. Лорер – от Тенгинского полка.

Воспоминаний непосредственных свидетелей похорон Лермонтова

сохранилось много.

Н.Ф. Туровский вспоминал: «В продолжение двух дней теснились усердные

поклонники в комнате, где стоял гроб.

17-го числа, на закате солнца, совершено погребение. Офицеры несли

прах любимого ими товарища до могилы, а слезы множества сопровождающих их

выразили потерю общую, незаменимую».

Лечившийся в Пятигорске в 1841 г. Полеводин сообщал другу в письме,

написанному на 6-й день после похорон: «Поэта не стало!.. На другой день

толпа народа не отходила от его квартиры. Дамы все приходили с цветами и

усыпали его оными, некоторые делали прекрасные венки и клали близ тела

покойника. Зрелище это было восхитительно и трогательно. 17-го числа в час

поединка его хоронили. Все, что было в Пятигорске, участвовало в его

похоронах. Дамы все были в трауре, гроб его до самого кладбища несли штаб-

и обер-офицера и все без исключения шли пешком до кладбища... Тут я

невольно вспомнил о похоронах Пушкина. Теперь 6-й день после этого

печального события, но ропот не умолкает, явно требуют предать виновного

всей строгости закона, как подлого убийцу».

«Народу было много-много, и все шли в каком-то благоговейном молчании,

– рассказывала Э.А. Шан-Гирей. – Это меня поражало, – добавляет она, – ведь

не все же его знали и не все его любили! Так было тихо, что только слышен

был шорох сухой травы под ногами».

Или вот еще воспоминания очевидца Монаенко: «Трудно себе представить,

какое грустное впечатление произвела на всех эта весть. Лермонтов убит.

Лермонтов убит, вот что только слышалось на улицах и домах Пятигорска».

Очень ценны воспоминания о похоронах Лермонтова коллежского асессора

Рошановского. Сохранились эти воспоминания в дошедшем до наших дней «Деле о

погребении Лермонтова». «Дело» это возникло по доносу Эрастова на того

священника, который «хотя настоящего погребения над телом Лермонтова и не

совершил, но не следовало и провожать его... в церковном облачении и с

подобающей честью».

Рошановского, как присутствовавшего на похоронах, допрашивали

следователи, расследовавшие кляузу.

«В прошлом 1841 году, в июле месяце, кажется 18 числа, в 4 или 5 часов

пополудни, я, – рассказывал Рошановский, – слышавши, что имеет быть

погребено тело поручика Лермонтова, пошел, по примеру других, к квартире

покойника, у ворот коей встретил большое стечение жителей г. Пятигорска и

посетителей Минеральных вод, разговаривавших между собою: о жизни за

гробом, о смерти, рано постигшей молодого поэта, обещавшего много для

русской литературы. Не входя во двор квартиры сей, я с знакомыми мне

вступил в общий разговор, в коем между прочим, мог заметить, что многие как

будто с ропотом говорили, что более двух часов для выноса тела покойника

они дожидаются священника, которого до сих пор нет. Заметя общее постоянное

движение многочисленного собравшегося народа, я из любопытства приблизился

к воротам квартиры покойника и тогда увидел на дворе том, не в дальнем

расстоянии от крыльца дома стоящего о. протоиерея, возлагавшего на себя

епитрахиль. В это самое время с поспешностью прошел мимо меня во двор

местной приходской церкви диакон, который тотчас, подойдя к

церковнослужителю, стоящему близ о. протоиерея Александровского, взял от

него священную одежду, в которую немедленно облачился и принял от него

кадило. После этого духовенство это погребальным гласом общее начало пение:

«Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, помилуй нас», и с этим

вместе медленно выходило из двора этого; за этим вслед было несено из

комнаты тело усопшего поручика Лермонтова. Духовенство, поя вышеозначенную

песнь, тихо шествовало к кладбищу; за ним в богато убранном гробе было

попеременно несено тело умершего штаб и обер-офицерами, одетыми в мундиры,

в сопровождении многочисленного народа, питавшего уважение к памяти

даровитого поэта или к страдальческой смерти его, принятой на дуэли. Таким

образом, эта печальная процессия достигла вновь приготовленной могилы, в

которую был опущен вскорости несомый гроб без отправления по закону

христианского обряда. В этом я удостоверяю, как самовидец; но было ли

погребение сему покойнику отпеваемо о. протоиереем в квартире, я этого не

знаю, ибо не видел, не слышал и даже тогда не был во дворе том».

Что же пережил в стенах «Домика» Столыпин, стоя над умершим другом? Он

обещал бабушке беречь ее внука... Как? Какими словами сообщить ей скорбную

весть?

А как чувствовали себя те, кто разжигал непокорное самолюбие

Мартынова? Содрогнулись ли они у гроба поэта?

Не вспомнились ли им лермонтовские строки:

Летают сны-мучители

Над грешными людьми…….

VIII

Когда Лермонтов зимой 1841 года, будучи в отпуске в Петербурге,

получил приказ выехать из столицы в течение 48 часов, поэт, охваченный

отчаянием, написал:

Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, послушный им народ.

Быть может, за стеной Кавказа

Укроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей.

Но и за стеной Кавказа не укрылся поэт от глаз и ушей своих врагов.

Они преследовали его и здесь.

Профессор Висковатов встречался со многими современниками Лермонтова,

свидетелями его последних дней в Пятигорске. Это происходило через 40-50

лет после трагедии у подножия Машука, но и тогда у некоторых из этих

современников враждебные чувства к поэту не смягчились.

Висковатов утверждал, что в беседе с ним эти «некоторые из влиятельных

личностей», бывшие тогда на водах, говоря о Лермонтове, употребляли такие

выражения, как «несносный выскочка», «задира», «ядовитая гадина». Они-то и

ожидали случая, когда кто-нибудь, выведенный Лермонтовым из терпения,

«проучит» его.

Висковатов хорошо изучил преддуэльную обстановку в Пятигорске, и ему

удалось выяснить, что «некоторые личности» «искали какое-либо подставное

лицо, которое, само того не подозревая, явилось бы исполнителем задуманной

интриги».

Да и князь Васильчиков, когда Висковатов задал ему вопрос: «А были

подстрекатели?», – не отрицал этого, а ответил уклончиво: «Может быть, и

были».

Сын генерала Граббе, командовавшего в 1841 г. войсками на Кавказской

линии, рассказывал профессору, что слышал от отца, как на дуэль с

Лермонтовым провоцировали молодого офицера С.Д. Лисаневича.

К Лисаневичу приставали, уговаривали вызвать Лермонтова на дуэль,

проучить.

«Что вы, – возражал Лисаневич, – чтобы у меня поднялась рука на такого

человека?»

Не так уж, по-видимому, секретно велась интрига против Лермонтова,

если о случае с Лисаневичем знал не только генерал Граббе. По крайней мере,

этот же провокационный разговор с Лисаневичем передавала Висковатову Эмилия

Александровна Шан-Гирей.

Мартынова легче было спровоцировать: в его характере не было

благородства Лисаневича, он не обладал умом, способным разобраться в

интриге. Лермонтова как поэта не ценил, к тому же был тщеславен и

самолюбив.

Сам по себе Мартынов не был каким-то закоренелым злодеем. Не будь

подстрекательства со стороны, судьба, быть может, уберегла бы его имя от

тех проклятий, которыми оно сопровождается и поныне.

Те добрые отношения, которые существовали между Лермонтовым и

Мартыновым в юнкерской школе, ничем не нарушались до последнего времени. На

шутки Лермонтова Мартынов если иногда и обижался, то, во всяком случае, не

до такой степени, чтобы считать товарища смертельным врагом.

Мартынов сам заявил пятигорскому окружному суду, что поединок был

случайный, что злобы к Лермонтову он никогда не питал.

«Следовательно, мне незачем было иметь предлог с ним поссориться».

Итак, никаких других причин, кроме шуток, для вызова на дуэль у

Мартынова не было.

Позднее Мартынов рассказывал, что «незадолго до поединка Лермонтов

ночевал у него на квартире, был добр, ласков»...

Да и слуги, как Лермонтова, так и Мартынова, утверждали, что «оба

барина жили между собой дружно, ни ссор, ни каких-либо несогласий между

ними не бывало...»

Правда, на следствии Мартынов показывал: «с самого приезда своего в

Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где мог он сказать мне

что-нибудь неприятное, остроты, колкости, насмешки на мой счет, одним

словом, все, чем только можно досадить человеку, не касаясь до его чести».

Но ведь это говорилось в целях самозащиты и противоречило заявлениям самого

же Мартынова, а много лет спустя Мартынов обронил многозначительную фразу:

«Друзья – таки раздули ссору...»

Мартынов не назвал этих друзей, но он подтвердил то, что установил

Висковатов: кто-то ссору и «несогласия» раздувал, кто-то занимался

подстрекательством.

Вокруг «Домика» создалась напряженная атмосфера.

Те, кто бывал у Лермонтова, прошли перед нами с характеристикой,

даваемой каждому его современниками.

Кого же можно подозревать в «раздувании ссоры»? Кого должна судить

история?

Писарь комендантского управления Карпов склонен считать таким лицом

Дорохова. Но эта роль несвойственна тому, кто, по свидетельству

современников, был добр, великодушен, доверчив и, безусловно, честен, в ком

такой тонкий психолог, как Пушкин, находил «много прелести».

Дорохов по своему открытому и взбалмошному характеру не подходил к

роли интригана. Да и Эмилия Шан-Гирей, хорошо знавшая преддуэльную

обстановку, категорически отрицала участие Дорохова в подстрекательстве к

дуэли. Нельзя сомневаться и в искренности того горя, которое переживал

Дорохов после смерти Лермонтова.

Из числа подозреваемых во враждебных замыслах против поэта лиц следует

исключать не только друзей Лермонтова, но и тех, кто по своему характеру не

был способен на интригу.

Почти 30 лет спустя В.И. Чиляев заявил, что «недобрую роль», в

разыгравшейся трагедии сыграл князь Васильчиков.

Но вот письмо Васильчикова, написанное им через 2 недели после дуэли.

Мог ли написать это письмо человек, жаждавший гибели товарища? И мог ли

предвидеть автор письма, что через 100 лет после его смерти письмо может

послужить защитой от обвинения в чудовищном преступлении?

Вот что писал 30-го июля 1841 г. Васильчиков товарищу Арсеньеву.

«Виноват я пред тобой, любезный Арсентьев, что так замедлил отвечать

на твое письмо. Но это последнее время было у нас грустное и хлопотливое.

Ты вероятно уже знаешь о дуэли Лермонтова с Мартыновым, и что я был

секундантом у первого. Признаться, смерть его меня сильно поразила, и долго

мне как будто не верилось, что он действительно убит и мертв. Не в первый

раз я участвовал в поединке, но никогда не был так беззаботен о

последствиях и твердо убежден, что дело обойдется по крайней мере без

кровопролития. С первого выстрела Лермонтов упал и тут же скончался...

Мы с Столыпиным часто задумываемся, глядя на те места, где прошлого

лета... но, что старое вспоминать. Из нас уже двоих нет на белом свете.

Жерве умер от раны после двухмесячной мучительной болезни. А Лермонтов, по

крайней мере, без страданий. Жаль его. Отчего люди, которые бы могли жить с

пользой, а, может быть, и с славой, Пушкин, Лермонтов умирают рано, между

тем как на свете столько беспутных и негодных людей доживают до

благополучной старости».

Можно поверить, что Васильчикову, как и другим близким к Лермонтову

лицам, «в голову не приходило, что Мартынов «задумал свое черное дело» и

что дуэль, вызванная столь незначительным поводом, приведет к убийству

поэта».

Специального сговора какой-то определенной группы врагов Лермонтова с

целью непременно убить его, по-видимому, не было. Враги были, несомненно.

Представители той аристократии, которую Лермонтов заклеймил еще в

стихотворении, посвященном памяти Пушкина, всегда бывали на Кавказских

водах. Были они и в 1841 г. При встречах с Мартыновым эти «влиятельные

лица» старались вызвать у него враждебное чувство к Лермонтову, действуя на

самолюбие, уговаривая, что «дерзкого поэта необходимо проучить».

Дуэль была тем средством, которое, при любых результатах, могло быть

использовано правительством в желаемом для него смысле. Официально дуэли

были запрещены. Если бы исход дуэли не был смертелен, то за участие в ней

виновных можно было бы сурово наказать. Если бы Лермонтов не был убит, ему

за участие в дуэли грозило разжалование в рядовые. Вспомним трагическую

судьбу Бестужева-Марлинского или Полежаева. Дуэль, чем бы она ни кончилась,

была для врагов Лермонтова средством жестокой расправы над ним.

Среди некоторых лермонтоведов держалось убеждение, что неприглядную

роль в создании преддуэльной обстановки играл начальник штаба Траскин. Этой

версии придерживался в предыдущих изданиях и автор настоящей работы. Новые

архивные материалы категорически опровергают это. (В. Вацуро).

Что касается Кушинникова, то он осуществлял на Кавказских Минеральных

Водах «тайный надзор», который был введен здесь с 1834 г. Для этого

Кушинников и был командирован из Петербурга еще в апреле того года.

Кушинников, вероятно, уже через несколько минут знал о приезде

известного, но опального поэта. Тот самый «тайный надзор», который входил в

его обязанности, несомненно, был установлен за жилищем поэта. Это тем более

вероятно, что у Лермонтова бывали не только те молодые люди, ради которых и

был установлен специальный надзор, но и декабристы.

У Кушинникова была, конечно, своя агентура для непосредственного

наблюдения за «подозрительными» лицами.

IX

Двадцать восьмого июля, через две недели после гибели Лермонтова,

Столыпин покинул «Домик». На следующий день Чиляев пригласил священника,

того самого Эрастова, который отказался хоронить Лермонтова, и просил

«освятить» комнаты среднего флигеля. «Иначе в нем никто и жить не станет из

порядочных людей», – заявил Чиляев.

Эрастов в разговоре с Некрасовой подтвердил этот факт. «Хозяин дома

посылает за мной. «Пожалуйста, – говорит, – батюшка, освятите поскорей»...

Делать нечего, пошел освятить квартиру».

И стены, свидетели последних дней великого поэта, его дум, творчества,

шумных бесед с друзьями, споров с противниками, были окроплены «святой»

водой.

«Святая» вода, однако, не помогла: флигель в этом году больше не

удалось сдать. В следующем, 1842 г. Чиляев был болен и сдачей квартир не

занимался. С 1843 г. «Домик» опять сдается. В нем живут военные разных

чинов, его снимают помещики. И так год за годом...

В 1870 году Чиляев уверял Мартьянова, что «Все в «Домике» сохранено до

настоящего времени в том виде, как оно обреталось во время квартирования

Лермонтова».

Но ошибался Чиляев: – не сохранилось! В 50-х годах был снесен им самим

тот балкончик, на котором Михаил Юрьевич любил работать, а «иногда просто

слушать пение птичек в саду». Вместо двери на балкон сделано окно.

Камышовая крыша заменена деревянной. В 50-х годах в «Домике» помещалась

какая-то контора. Все это не могло не изменить ни внешнего, ни внутреннего

вида «Домика».

Может быть, кто-то из посетителей Кавказских Минеральных Вод и

вспоминал о судьбе поэта и о том домике, где он жил перед своей трагической

кончиной, но никаких свидетельств об этом до 1852 г. не сохранилось.

В 1852 году был в Пятигорске писатель В.П. Мельницкий. С большим

трудом разыскал он «Домик». В своих воспоминаниях он рассказывает, что

обратился как-то к пятигорскому жителю:

– Покажите, пожалуйста, мне дом, в котором жил Лермонтов.

– Дом, где жил Лермонтов? Да я и сам не знаю. Совестно сознаться, что

мы, пятигорцы, об этом мало заботились. И едва ли найдется здесь кто-

нибудь, знающий жилище поэта.

– Не может быть! Будем искать, расспрашивать. – Мельницкий и его

спутник пустились в расспросы и получали от всех один ответ: «Неизвестно».

«Домик» удалось найти, обратившись непосредственно к Лермонтову.

Мельницкий взял в руки «Героя нашего времени» и отправился на край города,

к подошве Машука. Ему удалось попасть к Чиляеву.

Увы! Комнаты, в которых жил поэт, были заняты какой-то конторой.

В.П. Мельницкий побывал в «Домике» через 11 лет после смерти поэта. И

это первое, ставшее известным посещение «Домика».

В 1853 г. в Пятигорске был художник Николай Евстафьевич Симаков.

Симаков встретил в Пятигорске одного доктора, «который, как он

рассказывал Симакову, был очень близок к поэту».

Доктор (фамилии его Симаков не назвал) много рассказывал о Лермонтове,

о его приездах на Кавказ, о последних месяцах жизни в Пятигорске.

Не все в рассказах неизвестного доктора оказалось верным, но тогда еще

не была опубликована биография Лермонтова, не было в распоряжении художника

вообще никаких материалов, подтверждавших тот или другой факт, сообщенный

доктором, поэтому все, что тот рассказывал, Симаков принимал на веру.

Доктор показал Симакову и тот дом, в котором жил в 1841 г. Лермонтов.

«Небольшой домик, крайний в городе, стоявший на углу верхней городской

площадки. Внутренность домика очень скромная: три небольших чисто

выбеленных комнаты, два окна на площадь с палисадником, обнесенным простой

деревянной решеткой».

Этот дом Симаков и зарисовал. Его рисунок и небольшая статья

«Несколько слов о М.Ю. Лермонтове» были помещены в петербургском журнале

«Орел» в 1859 г., в связи с 45-й годовщиной со дня рождения поэта. Но тут

произошла ошибка: доктор, назвавшийся близким Лермонтову человеком, не знал

дома, в котором поэт жил. Он указал Симакову тот дом, который именовался

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18